Забудь меня такой
Шрифт:
– Вот он, мой дом, – весело сказал Карим, указывая на машину. – Чем плохо?
– Ничем, – признала Майя. – Наоборот, позавидовать можно! Знаете, я даже не думала, что человек может быть таким свободным, как вы, не привязанным ни к месту, ни к работе.
– Ну, не надо идеализировать! В ноябре и марте у меня мертвый сезон; проедаю то, что заработал за лето и зиму. Накоплений, как вы понимаете, никаких, разве что на лыжах раз в год позволяю себе покататься по-настоящему. В Приэльбрусье или на Балканах. А еще я от клиентов завишу очень сильно; они, правда, не переводятся, но все равно…
– Да, это образ жизни для молодого человека, – кивнула Майя, вновь забывая, сколько Кариму лет.
И вдруг ее словно тряханул электрический разряд. Молодость! Залюбовавшись красотой вокруг и впервые за долгое время почувствовав радость за другого человека, она забыла о себе. Забыла о том, зачем с такими мучениями преодолевала
– Зеркало! – воскликнула Майя, не давая себе труда объяснить Кариму, в чем дело. – У вас в домике есть зеркало?
Тот отрицательно покачал головой, и Майя заметалась в поисках зеркальной поверхности. Сперва она попробовала посмотреться в зеркало заднего вида машины, но то давало слишком уж искаженные пропорции. Следующим, к чему она бросилась, стало зеркальце под лобовым стеклом, но в машине было слишком темно, чтобы адекватно себя оценить. Майя закусила указательный палец, как это делала в минуты наивысшего волнения, но тут вспомнила, что взяла с собой в поход складную щетку для волос. На оборотной ее стороне было узкое зеркальце, и Майя бросилась к рюкзаку.
Раскрыв щетку, она жадно вгляделась в свое отражение. Немного отстранила зеркало от лица, чтобы захватить большую поверхность. Снова приблизила, чтобы рассмотреть детали. И, наконец, опустила, чувствуя при этом, как синхронно опускаются уголки ее губ, как становятся тяжелыми веки, да и вся кожа на лице вдруг начинает безжизненно стремиться вниз.
– Вы меня обманули, – безликим голосом сообщила она Кариму. – Эта ваша Ванна и ваш Каньон – байки для туристов! Я как была, так и осталась тридцатипятилетней старухой.
XV
Карим присмотрелся к женщине повнимательней, как если бы увидел ее впервые за это утро.
– А мне кажется, перемены есть, – пробормотал он.
– Бросьте! – Майя махнула рукой. – Нечего мне зубы заговаривать! Это вчера я вас как дура слушала, а сегодня…
– Сегодня будете умной и слушать меня не станете?
Майя хмуро молчала: именно это она и имела в виду.
– Майя, вы верите, что мне сорок лет? – спросил Карим.
Майя опустила глаза.
– А что моей бабушке – девяносто?
Майя мрачно хмыкнула:
– Это у вас, видимо, наследственное – молодо выглядеть.
– Ванна молодости обязательно должна была сделать свое дело, – проигнорировал ее насмешку Карим, – проблема, видимо, в том, что вы все-таки не до конца верите в себя.
– Ну да, теперь, конечно, найдется, на что списать неудачу!
– Вы можете относиться к моим словам как угодно, но я считаю, что люди всегда получают именно то, во что верят, хотят они этого или нет. Если вы даже искренне хотите помолодеть, но в глубине души сомневаетесь, то можно и не пытаться.
– А я и не буду больше пытаться, – ответила Майя, стараясь выговаривать слова ровным голосом. – Хватит с меня всех этих чудес! Фокус не удался, факир был пьян, – добавила она, все же не удержавшись от истерического смеха.
Теперь молчал Карим, невидящим взглядом глядя куда-то поверх зубцов Ай-Петри. Майя хмуро наблюдала за выражением его лица. Раскаивается? Переживает? Или придумывает, чем бы ее отвлечь и развлечь?
– Хотите есть? – спросил Карим, поворачиваясь к ней. – А то мы с вами не ели уже сутки.
При мысли о еде Майю тут же скрутил голод.
– Хочу! – с неожиданной яростью сказала она. – И за ваш счет, между прочим! И прошу отвезти меня в самое хорошее кафе, чтобы шашлык можно было разжевать и состоял он не из одного жира!
Карим с удивленной улыбкой приподнял брови:
– Можете мне не верить, но вы уже начали молодеть, – констатировал он, направляясь к машине.
Столик в кафе, за которым они разместились, был опоясан низеньким диваном в татарском стиле. Среди подушек с замысловатым узором мертвым сном спала разомлевшая на солнце кошка. Прямо над ней возвышался кальян, и казалось, что рыжая бестия попросту накурилась ароматного зелья и теперь не будет реагировать ни на какие внешние раздражители. Впрочем, солнце разлагающе действовало на всех животных вокруг: под машинами, припаркованными у кафе, развалились собаки, а чуть поодаль вяло лежало в пыли несколько лошадей, которым не находилось тени нигде на этом полностью открытом солнцу плоскогорье.
Обильный завтрак и душистый, настоянный на травах чай несколько примирили Майю с судьбой и помогли выстроить внутреннюю защиту от в очередной раз рухнувших ожиданий. Что ж, видимо, ей не дано помолодеть. Старухе дано, Кариму дано, а ей самой… Но надо смириться и во всем видеть только хорошее: не спустись она с Каримом в Каньон, не узнала бы всей правды о старухе, не узнай она всей правды, не имела бы столь четкого, как сейчас, плана действий по возвращении в Москву. Возможно, Карим в чем-то и прав:
– Майя, а о чем вы мечтали в детстве? – неожиданно спросил Карим.
– Не вставать по утрам в школу.
– Нет, серьезно?
– А если серьезно, то не хочу об этом вспоминать.
– Почему?
– Потому что мечтать уже поздно.
– Может быть, самое время сделать то, о чем мечтали?
Майя почувствовала в его интонации какой-то скрытый смысл.
– С чего это вас вдруг интересуют мои мечты? – напрямик спросила она.
У Карима было просительное выражение лица, и она смягчилась.
– Я дал слово вас омолодить и должен его сдержать.
– Даже если это невозможно?
– Кто сказал, что невозможно? С одного раза у нас не получилось, это верно – но, значит, надо пробовать еще и еще.
– Предлагаю не мучиться больше в Каньоне, а ехать сразу к пластическому хирургу!
Карим предпочел не обращать внимания на ее насмешку.
– Я тут думал о том, что может вернуть человеку молодость, – начал он, – и нашел три таких вещи. Первая – это любовь.
– А вторая? – с устыдившей ее саму поспешностью перебила Майя.
– Вторая – это борьба.
«Нас водила молодость в сабельный поход», – всплыли в памяти строки из пионерского детства.
– На борьбу-то я и делал ставку, когда вел вас по Каньону, но, как видите, этого оказалось мало.
– Что же третье? – невольно подалась вперед Майя.
– Третье – это мечта, – сказал Карим.
– Мечта… – непроизвольно повторила женщина.
– Да, она самая. Когда человек встречается со своей мечтой, он непременно молодеет. Вот это-то мы и должны сейчас попробовать.
– Скажите, – насмешливо сузила глаза Майя, – вы всегда такой философ?
– Образ жизни располагает, – невозмутимо ответил Карим.
Оба смотрели друг на друга пристальнее, чем следовало бы.
– И что вам далась моя молодость?
– Я же сказал, что должен выполнить обещание.
– Может быть, лучше оставить меня в покое?
– Не оставлю.
Майя откинулась на подушки, сдавая свои позиции. У Карима было спокойное лицо, но женщина ясно ощущала внутреннюю непреклонность этого человека. Впервые она начала по-настоящему верить в то, что, взявшись за ее омоложение, Карим добьется своего.
– Так что у вас была за мечта?
Вместо ответа Майя взглянула на импровизированный вольер напротив их кафе. Там две лошади, соловая и темно-гнедая, положили головы друг другу на холки, словно сплетая в этом любовном движении свет и тьму. С печальной полуулыбкой Майя повернулась к Кариму.
– Я мечтала стать жокеем, – ответила она.XVI
…Сперва я никак не могла понять, откуда в манеже столько воробьев. Потом догадалась: они выклевывают остатки овса из конского навоза. Запах навоза, запах слежавшихся опилок… Я знаю людей, которые находят эти запахи тошнотворными, но для меня это были запахи мечты. Увы, несбывшейся мечты.
– Группа, повод! Учебной рысью марш! Галопом марш!
Боже, чего он только не проделывал со мной поначалу! Лошадь очень тонко чувствует, уверен всадник в своих силах или нет, и, если нет, непременно задаст жару человеку, усевшемуся в седло. Наш манеж был перегорожен на три части высокой сеткой, чтобы в нем могли заниматься три группы одновременно, и Горизонт, мой первый конь, имел обыкновение в разгар занятий устремляться прямо на половину другой группы; сетка не была закреплена и легко поддавалась его напору. Я, двенадцатилетняя мелюзга, пыталась одновременно сдержать треклятое животное и выпутаться из сетки; не получалось у меня, естественно, ни то ни другое. Трибуны, поднимавшиеся вдоль манежа, громко хихикали, а тренер, подавляя смех, отдавал команду добровольным помощникам вернуть беглеца. Горизонта возвращали в строй, а я мечтала стать невидимкой от стыда.
А седловка! Горизонт обожал стоять в деннике крупом ко входу, и я, пришедшая к нему с уздечкой и седлом, терялась, не зная, как поступить. Нас многократно и строго предупреждали, что подходить к лошади сзади опасно, но подойти к моему скакуну с какой-либо другой части тела не представлялось возможным. К тому же стоило мне приоткрыть дверь денника, как Горизонт начинал угрожающе приподнимать заднюю ногу с явным намерением лягнуть незваную гостью. От этих мучений меня могли избавить только конюхи, уверенно входившие в денник и разворачивавшие лошадь в требуемом ракурсе. Однако едва я приближалась к морде коня с уздечкой, как начинался второй виток мучений. Горизонт вскидывал голову и стискивал зубы, не давая мне вставить трензель ему в рот. Я пыталась перехитрить животное, преподнося ему трензель на ладони вместе с кусочком сахара, но Горизонт ловко прихватывал зубами белый кубик и вскидывал голову, по-прежнему не давая себя взнуздать.