Забудь меня такой
Шрифт:
– Ну, вот я иду, куда меня тянет – к лошадям в Каппадокию, – медленно проговорила она. – А что из этого выйдет?
– А вот и увидим, – отозвался Карим.
Майя покачала головой. Почему он так легко относится к будущему? И подняла на него глаза. Этот взгляд… Веселый и внимательный одновременно, уверенное спокойствие в осанке, молодость, разлитая по лицу… Словно очнувшись от забытья, она наконец поняла, что так безумно тянуло ее к этому человеку все это время – тот невероятный сплав мудрости и юности, что дается лишь немногим любимчикам судьбы, устоявшим
– У тебя ведь есть зеркало? – сказал вдруг Карим. – Посмотри на себя.
Майя недоуменно достала пудреницу и повернулась так, чтобы свет падал на лицо. Что, интересно, нового он в ней увидел? И вдруг заметила, что сухая, стянутая кожа между крыльями носа и щеками разгладилась, а расширенные поры наоборот сжались, исчезли мимические морщинки на подбородке и у глаз и лицо выглядело настолько свежим и гладким, что Майя отказывалась вполне доверять отражению. «Возможно, – попыталась она мысленно объяснить необъяснимое, – это всего лишь освещение. А направь свет под другим углом – и старость вернется».
– Ну? – нетерпеливо спросил Карим, едва она захлопнула крышку пудреницы.
Стараясь не выдавать своего состояния, Майя пожала плечами:
– Я, конечно, посвежела за это время – отпуск как-никак…
Карим усмехнулся и обреченно покачал головой.
XXI
– Дрянь, – сказала Глафира. – Дрянь – вот ты кто. Предала ты меня, и не говори ничего, предала!
Майя попыталась оправдаться:
– Но, Глафира Дмитриевна, я же просто немножко задержалась; мы и не договаривались с вами точно, на сколько дней я уеду.
– Ты кому поверила? – с болью в голосе вопрошала Глафира, вцепившись руками в стол и в упор глядя на Майю. – Этой мерзавке, дочке моей? Да это она у меня всю жизнь на коленях прощение вымаливать должна! Бросила меня, когда мне страшнее всего в жизни было. Ты представь себе только – сына потерять! Это какое же сердце надо иметь, чтобы мать после этого одну оставить?!
Старуха принялась утирать слезы, а Майя испытала то самое состояние, которое принято называть «сердце разрывается». Она вскочила на ноги и бросилась к старухе:
– Глафира Дмитриевна! Ну простите меня, ради Бога! Господи! Вы же сами мне дали адрес…
– Все ведь хотела, как лучше, и что я за это получила? – продолжала жалобно бормотать Глафира. – Хотела, чтоб ты деньги не тратила – к себе пустила жить. Хотела, чтоб Никита твой на продленке не болтался – стала за ним присматривать. Хотела, чтобы мальчик порадовался, на салют сходил – и все тебе не так! Сама-то ты что ему можешь дать? Ни отца, ни семьи, ни возможностей… Думаешь, этому – как его? – внуку этому моему с нерусским именем – думаешь, ему ты будешь нужна?
Потрясенная, Майя отступила от старухи.
– А почему вы считаете, что нет?
Глафира раскаркалась смехом:
– Да ты на себя в зеркало-то посмотри? Авось поймешь почему!
Майя чувствовала, как у нее отказывают ноги, но все же ей удалось шагнуть к зеркалу. Боже! Вместо волос –
– Что, завидуешь? – улыбаясь, спросила сибирячка.
Майя опустила голову, не желая выдавать себя взглядом.
– И кому ты такая нужна? – задалась вопросом Глафира. – Думаешь, хоть один охотник отыщется? И не мечтай! Ну, где он там, твой Карим? – уже с большим оживлением продолжала она. – На улице ждет? А ты пригласила бы его сюда! Поговорим, чайку попьем…
– Ты с ума сошла? – в ужасе выговорила Майя. – Ты что, не понимаешь? Он же твой внук!
– Внук? – с недоуменной улыбкой подняла брови Глафира. – Да ты посмотри, сколько мне лет! Откуда у меня внуки?
Она сделала шаг в сторону входной двери.
И тогда Майя закричала. Сперва она вскрикивала: «Нет, нет, не смей!» – но по мере того, как юная Глафира двигалась к дверям, женщина зарыдала. «Нельзя!» – навзрыд кричала она, думая этим жалким словом остановить продвигающуюся к цели старуху. «Нельзя-а-а!!!» – это был и крик, и плач, и стон. И все это, вместе взятое, оказывалось бессильно.
Майя билась на сиденье и мотала головой так, что соседи по ночному автобусу мало-помалу стали просыпаться вокруг нее. Послышались недовольные восклицания по-турецки. Карим как можно крепче прижимал ее к себе, пытаясь успокоить, но никак не мог преодолеть власти сна, а во сне Майя все еще оставалась наедине с Глафирой.
– Нельзя! – захлебываясь, шептала Майя, но она уже открывала глаза.
Она была настолько потрясена увиденным и пережитым, что, придя в себя, не смогла сразу осознать, что происходит. Ночь. Мерное покачивание. Шум мотора. Она полулежит в объятиях какого-то мужчины. Майя не узнала во всем этом ни единой реалии своей привычной жизни, а потому сочла происходящее новой частью сна.
– Куда мы едем? – едва разлепляя губы, пробормотала она.
– В край прекрасных лошадей, – отозвался державший ее мужчина.
Майя была не в состоянии осмыслить этот ответ; он камнем провалился куда-то в подсознание. Вскоре тепло отгородивших ее от ночного ужаса рук стало делать свое дело – женщина вновь задремала. В новом сне она чувствовала, что покачивается так, как если бы сидела на скачущей галопом лошади, однако не прикладывает при этом ни капли сил. Свобода. Счастье. Полет. Перед ней расстилалось немыслимое разнотравье; яркость синевы, зелени и солнечного света сливались в какую-то фантастическую симфонию, а она продолжала качаться и качаться в седле. И губы потихоньку складывались в умиротворенную улыбку.