Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

Познанский Н. Ф.

Выше я изложил в общих чертах тот путь, какой, по моему мнению, проходили заговорные мотивы в своем развитии. В следующей главе постараюсь доказать его на отдельных мотивах. Согласно с этой теорией, в заговорах можно последить не только процесс разло ения, но и процесс развития. Возникновение новых редакций будет возможно объяснить не только, как результат разложения, но и как результат дальнейшего развития данного мотива. Более пространные редакции окажутся в большинстве случаев не первоначальны и, а позднейшими. И если стать на высказанную здесь точку зрения, то, для устранения противоречия между требованием неизменного сохранения традиционных формул и возникновением новых вариантов, не придется пользоваться ссылкой на забывчивость в таких ироких размерах, как делалось это до сих пор. Напротив, как ясно из изложенного выше процесса развития мотивов, новые редакции создавались иногда вполне сознательно. Появление их требовалось поднятием умственного уровня творцов заговоров. В них отраз лось созидающее, а не разрушающее движение мысли.

Таким образом, с одной стороны, появление новых редакций требовалось ходом истории, а с другой - не было препятствий к их появлению. Да, препятствий не было. Требование точного соблюдения формулы - тр бование позднейшее. Первоначально не было надобности в такой точности по той простой причине, что слово в чарах играло роль второстепенную. Вся сила была в магическом обряде, а слово только его поясняло. Понятно, что пояснительные формулы могли прини ать самые разнообразные формы. Миф, какой дал эпическую часть заговору, первоначально был на службе у обряда. Он появлялся для укрепления

авторитета обряда. Значит, даже еще в ту эпоху, когда уже существовали эпические заговоры, слово не обладало сам стоятельным, независимым от обряда, магическим авторитетом. Оно все еще было на службе у обряда. Поэтому то и не было препятствий для изменения формул. Формулы могли меняться, лишь бы цел оставался обряд, главный носитель магической силы. Все старани сводилось к точному соблюдению обряда. Требование же точного соблюдения формул явилось позднее, когда слово приобрело самостоятельную магическую силу. Сила эта приобретена за счет обряда. Поэтому ослабленный обряд перестал так строго соблюдаться, ка соблюдался раньше, когда был единственным носителем магической силы. Сначала он поделился своей силой со словом. Результатом было то, что и обряд и слово стали одинаково строго соблюдаться. Потом перевес перешел на сторону слова. В результате появил сь пренебрежение к обряду, доходящее иногда до полного забвения его. Таким образом открываются два параллельных процесса. Слово постепенно приобретает все большую и большую репутацию магического средства. Вместе с этим увеличивается и требование точн йшего сохранения заговорных формул. Рядом - обряд все теряет прежнее свое значение. Вместе с этим все более и более начинают пренебрегать им.

Выяснивши процесс возникновения и развития заговора, можно теперь попытаться дать и его генетическое определение. Оно будет формулироваться приблизительно так: заговор - это словесная формула, первоначально служившая пояснением магического обряда. Понятно, что под такое определение не подойдет громадное количество наличных заговоров, как не подходило оно и под генетическое определение, данное Потебней. Объясняется это тем, что такие заговоры не пережили исторического процесса, описанного здесь, и создались уже в эпоху расцвета магического авторитета слова, создались по аналоги с заговорами, уже существовавшими раньше. И ни одно из генетических определений, мне кажется, по изложенным выше соображениям, не может обладать желанной универсальност ю. Приходится ограничиваться только основным видом, как это сделал Потебня. Я могу только, если не ошибаюсь, раздвинуть границы этого основного вида, давая свое определение. Наконец, опять напомню, что очерченный в этой главе процесс не является единственным путем, каким слово приобретало себе авторитет магической силы. Рядом существовали и другие источники; но сейчас я их оставлю в стороне. Теперь же постараюсь показать что в эпических заговорах действительно сохранилось указание на забытые обряды, из которых развивались различные мотивы. Вехи эти, как я уже говорил, очень редки. Но они все-таки существуют.

Заговорные мотивы.

Ни на одном из мотивов не удается полностью проследить описанный выше процесс развития. Объяснняется это, конечно, тем, что в записи попала лишь ничтожная часть существовавших когда-то редакций, и исследователю приходится довольствоваться только скудными крохами. Различные мотивы в имеющихся записях с большей или меньшей полнотою представляют различные стороны этого процесса. В одних, например,сохранилось больше указаний на историю отмирающего обряда. В других - на рост эпической части. В третьих на роль симпатических эпитетов при разработке мифа, вошедшего в заговор и т.д. Поэтому в большинстве случаев отдельные мотивы будут иллюстрировать отдельные исторические этапы. Общее же представление должно получиться от всей их совокупности. Как ясно из предыдущего, первое место в истории заговорного мотива занимает процесс отмирания породившего его обряда. Это отмирание снимает путы с сопровождающей обряд формулы и дает полный простор ее развитию. Поэтому я и начну с такого мотива, где данный роцесс выразился ярче всего.

Начну с мотива чудесной щуки. Он развился в заговорах от грыжи. Наиболее распространенный способ лечения этой болезни - "загрызание" грыжи зубами. Иногда просто "пригрызают", закусывают больное место 1. Но чаще при закусываеии поясняют действие. Так, напр., приговаривают: "Не ты меня загрызаешь, а я тебя грызу. Тьфу, тьфу! я тебя загрызаю" 2. "Не тело и не пуп кусаю, а кусаю злую и лихую грыжу, выживаю из тела и укрепляю раба божьего на веки" 3. Раз закусывается не тело и не пуп, то вместо пригры ания пупа можно, очевидно, пригрызать и что-нибудьь другое. Так оно и есть. Пригрызают, напр., щепку с тем же символическим значением 4. Это чистейший вид симпатического лечения изобразительным действием. В заговорной формуле пока нет ничего непонятного. Но существует целый ряд заговоров от грыжи, в которых говорится о какой-то чудесной щуке. Откуда взялся этот образ? Мифологи усмотрели в нем отражение мифа о божественной рыбе. Для Мансикка рыба - символ Христа. Не будем об этом спорить, а только посмотрим, нет ли указаний на то, как явился образ щуки в заговорах от грыжи и как он развивался.

Вот один из самых простых заговоров, в каком встречается щука. После шаблонного вступления - "В чистом поле течет речка медвяная, берега золотые; плывет по этой речке рыба, а имя ей щука. Зубы у ея железны, щеки медны, глаза оловянны. И тая щука железными зубами, медными щеками, оловянными глазами загрызает, зак сывает и заглядывает лобочную грыжу, киловую грыжу" и т.д. следует перечень грыж и шаблонная заключительная формула 5. Прежде всего, как мог попасть в заговор образ какой бы то ни было щуки? Грыжу может "прикусывать" не только человек. Часто прикусывает и мышь. К пупку припускают голодную мышь, и она прикусывает 6. Сходным приемом лечат коровье вымя, выскребая болезнь когтями кота 7. Вероятно, кошачьи когти и зубы употреблялись и при лечении грыжи. Во всяком случае в заговорах от грыжи иногда упоминается кот, загрызающий грыжу 8. Аналогичен с этим приемом и способ лечения конской болезни "ногтя". Спину больной лош ди скребут рысьими когтями, читая заговор, в котором говорится о Булат-девице с рысьими когтями, выщипывающей болезнь из скотины 9. Является вопросом, не прикусывала ли грыжу щука? В этом нет ничего невероятного. Мы знаем, что щука играет известную роль в народной врачебной практике. Так, напр., употребление щуки известно при лечении желтухи: "берут в руки щуку и глядят на нее, покуда она уснет" 10. Роль щуки здесь не совсем ясна. Можно было бы предположить, что пристальным взглядом хотят передать болезнь щуке. Может быть, что некоторыми, особенно в позднейшее время, так это и понималось. Но трудно допустить, что таков именно был первоначальный смысл присутствия щуки. В предыдущей главе я подробно остановился на приемах передачи болезни животным. Там мы видели, что чаще всего болезнь передают животным при помощи купания в одной и той же воде больного и животного. Или же дают съесть животному какой-нибудь предмет, так или иначе поставленный в связь с больным (хлеб, яйцо, которым выкатывают ольного, ногти больного и т.п.). Приема же передачи болезни животному взглядом мне ни разу не встречалось. Поэтому я и в данном случае не могу принять такого объяснения присутствия щуки. Вероятнее всего предположить, что здесь мы имеем дело с какимо обрядом в процессе отмирания. Имеем дело с обрядом, не доведенным до конца. Случай аналогичный с примером Потебни. Как там перестали доводить обряд до конца, а лишь ограничиваются тем, что берут в руки приколень, так и здесь: щуку берут в руки, но зачем берут - позабыли. Однако можно установить, зачем ее брали. Существует способ передачи болезни щуке совершенно аналогичный с рассмотренным выше. Щуку заставляют съедать слюну больного 11. Съедая слюну, щука съедает и болезнь. Возвратимся теперь к лечению грыжи. Два факта установлены: 1) грыжу может загрызать человек или мышь, 2) щука может съедать (загрызать) болезнь. Так не существовало ил третьего факта: не загрызала ли щука и грыжу? Этот факт не засвидетельствован. Однако говорить о его существовании можно не только на основании одной аналогии. В обрядах, сопровождающих лечение грыжи,

сохранился слабый отголосок того, что щука действительно играла в них предполагаемую роль. У Виноградова после одного заговора от грыжи, в котором говорит я о щуке, сообщается рецепт: "Говорить трижды на сало ворванное наштикис и натерино мелко. А мазать безымянным перстом или щучьими зубами против того места, где грызет" 12. У Ефименко после того же заговора приписка: "говори трижды на сало ворванное, или на кислыя шти, или на матерно млеко, или на щучьи зубы, и мазать безъименным перстом против того места, где грызет" 13. Мы, очевидно, присутствуем здесь при том самом последнем фазисе отмирающего действия и можем отчасти видеть, как совершалось отмирание. Видим, что первоначальный смысл его забыт и все более забывается, и скоро оно соверщенно отомрет. В приписке Виноградова требуется мазать салом при помощи щучьего зуба больное место. Это указание, если не на то, что щука пригрызала, как мышь, то по крайней мере на то, что зубами ее скребли больное место, как скребут больную скотину кошачьиим или рысьими когтями. Но, хотя и упоминаются щучьи зубы, смысл их присутствия уже потерян. Поэтому-то и не настаивается на их употреблении: мазать мож о или зубами, или перстом. Здесь мы видим взаимодействие двух способов лечения грыжи: загрызанием или выскребанием и смазыванием салом. Перевес оказался на стороне смазывания. Первый же способ забылся. Однако щучьи зубы все еще требовались при лечени грыжи, и, чтобы осмыслить их присутствие, им навязали совершенно неподходящую роль - смазывание. Так на этом примере мы видим, как один прием врачевания вытесняется другим. Самые средства личения в обоих случаях сильно разнятся. Лечение смазыванием алом ближе всего подходит к приемам современной медицины. Еще дальше пошло забвение по второй приписке. Тут уже мажут только перстом. В первом случае зубы еще соприкасаются с телом, указывая этим на прежнее свое значение; во втором они уже не соприка аются. На щучьи зубы только наговаривают, да и то не обязательно: можно говорить на сало, на кислые ши. А так как для большинства легче достать сало или кислые щи, то, очевидно, рано или поздно щучьи зубы должны совершенно забыться. Так действие отмерло. Но вместо него развилось слово, изображая то, что раньше делала щука.

Восстановить полную картину развития мотива щуки по моим записям нет возможности. Сохранились только отдельные этапы. Указание на то, что щучьи зубы употреблялись знахарями, как устрашающее средство против болезней, сохранилось в заговоре XVII века от порчи: "пущу на порчу щучьи зубы, росомашьи ногти"... 14. Одной из первых редакций мотива надо считать следующую: "У меня зубы щучьины. Я не тело грызу. и т.д. 15. Благодаря ей становится понятна роль щучьих зубов. Очевидно, лекарь изображал собою при помощи них щуку. Подобные примеры изображения из себя животных с лечебной целью нам уже встречались. Мать изображает корову, облизывая больного ребенка, брешет собакой, чтобы выгнать болезнь, и т.п. Таким образом, можно с полной уверенностью сказать, что щука участвовала в загрызании грыжи. Отсюда и появление ее в заговорах от этой болезни. Как показывает только что приведенный заговор, дело могло начаться с простого упоминания одного имени щуки, чтобы пояснить смысл того действия, какое совершает знахарь. Пояснение было необходимо, потому что, как мы видели, роль щучьих зубов при лечении грыжи действительно переставала пониматься. Таким образом, до сих пор весь процесс ясен. Сначала пуп пригрызала щука. Потом щуку стал заменять сам знахарь, изображая собою щуку при помощи ее зубов. Далее и самый прием "грызения" стал отмирать: вместо пупа можно грызть щепку. Роль щучьих зубов тут уже забывается; приходится ее пояснять; точно так же приходится пояснять и само грызение. На этой ступени и могли зарождаться формулы в роде вышеприведенной. Так попала в заговор щука. Но в заговоре оказалась не простая щука, а какая-то чудесная. Зубы у нее железны, щеки ме ны, глаза оловянны. Откуда такой образ? Могут ли эти эпитеты указывать на то, что речь идет о какой-то мифической божественной рыбе, как утверждали мифологи. Кажется, что нет. Здесь мы просто имеем дело с симпатическими эпитетами, о которых говорилось в морфологии. Они даны щуке только затем, чтобы ярче оттенить ее способность грызть, подчеркнуть именно то ее свойство, которое в данном случае в ней ценится. Это очень распространенный прием заговорного творчества. Охотник, напр., заклинает зайцев идти в его "петельки шелковыя". "Присушивающий" становится на простой веник, а говорит, что - на "шелковый веник" "белым бумажным телом" 16. Пастух, замыкая замок, приговаривает, что замыкает замки "булатные", "золотые" и т.. Читают заговор над прос ым камушком, а называют его "чистый хрустальный" 17.

Все такие эпитеты только подчеркивают добротность того предмета, к какому прилагаются. Когда создавались в заговорах подобные образы, они не предполагали за собой никаких мифов. Миф тут только впервые творился, творился с прямою практическою целью. Что в данном случае эпитеты взяты не из готового ранее мифа, а прямо на месте, так сказать, созданы, видно из того, что они принадлежат не одной только щуке. Знахарка говорит и про свои зубы и щеки, что они "железные". "Я тебя, грыжа, грызу зелезныма зубами"... 18. В другом заговоре Богородицу и бабушку Соломониду просят помочь "младенця обабить и на добро здоровье наладить, заись и загрысь медныма щеками и жалезныма зубами и булатныма устами" 19. У бабушки Соломонидушки у самой оказываются "медные щеки, железные зубы".

От детской грыжи повитуха заговаривает: "Бабушка Соломонидушка у Пресвятой Богородицы грыжу заговаривала (или заедала) медными щеками, железными зубами, так и я заговариваю у раба б. N." 20. Конечно, во всех этих случаях эпитеты только подчеркивают эффект загрызания. Соломония, как и сама знахарка, встречается в заговорах и без железных зубов, а как обыкновенный человек. "Бабушка Соломония мыла, парила р. б. N в парной бане, заедала, загрызала и заговаривала грыжныя грыжи у раба б. N." Далее грыжа ссылается в чистое поле грызть "серный камень" 21. Конечно, и щука была первоначально просто щука, так же, как и зуб, о котором упоминает знахарь, просто щучий зуб, а не железный щучий зуб. В параллель к железной щуке появляется и железный муж, поедающий и пожирающий грыжу 22. Кроме того, эпитеты "медный", "железный" даются не только щуке, а и человеку, у щуки-то они не стойчивы. В одних случаях, как у бабушки Соломонидушки, эпитет подчеркивает крепость одних только зубов: "щука, ежовая кожа, булатные зубы" 23. В других случаях он превращается "в сказочный симпатический" эпитет. Так в одном из заговоров от грыжи попа ается "щука золотая и перье золотое и кости золотыя, и зубы золотыя", и щуку просят выгрызть грыжу "золотыми зубами" 24. А как появляются симпатические сквозные эпитеты, мы уже видели. Они ничто иное, как отражение симпатических чар в слове. Все они с здаются для того, чтобы оттенить ярче желанное качество. В данном случае желательна особенная крепость зубов для загрызания грыжи. Потому-то они и "железные" или "золотые". Точно так же и замки, которые запирает пастух, бывают "булатные" или "золотые .

Так на почве симпатического обряда создается мифический образ. А раз он появился, и формула, содержащая его, оторвалась от обряда, то дальнейшее его развитие может пойти в самых разнообразных направлениях. Щука, напр., из существа, врачующего грыжу, сама сделалась олицетворением грыжи. Отсюда - появление в заговорах таких выражений: "ой еси грыжа, вошла еси ты в р. б. N. в вотчину щукою..." 25. Такова судьба образа щуки в заговорах от грыжи. Но образы слвременной заговорной литературы не отличаются особенной прочностьюю прикрепления к своему рабочему месту. Создавшись на почве определенного обряда, они отрываются потом от него и начинают бл ждать по самым разнообразным областям. То же случилось и с чудесной щукой. Раз создался миф о животном, отгрызающем болезнь, то почему бы ему отгрызать только грыжу. Почему не отгрызать, напр., "конский ноготь"? И чудесная щука действительно является в этой роли 26. Есть еще у щуки и совершенно особая роль: она уносит ключи, которые, по закрепке, бросают в море 27. Но здесь уже образ заговорной щуки сливается с представлением о другой рыбе, какая, по древней легенде, проглатывает ключ или кольцо. И следование этих отношений не входит в рамки настоящей работы.Пока мы занимались мотивом чудесной щуки, изолировавши его от других побочных образов. На самом деле этого в заговорах нет. Образы заговорной литературы вступают, как я уже сказал, в самые различные соединения. То же случилось и со щукой.