Загряжский субъект
Шрифт:
– Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?
– Какая землячка?
– Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.
Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:
– Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?
Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в
Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.
Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.
Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?
С замужеством тоже не клеилось. Года два пожили с Дрюней, промаялись. Он хороший и ласковый, а для семейной жизни никудышный, лодырь и пьяница. Все в лампасах, по чужим хатам, по собраниям да застольям казачество возрождал.
Малышевский – бабья слабость, из жалости больше приняла его, а толку меньше, чем от Дрюни. Екнуло сердце у Татьяны, когда в Загряжск приехал Иван Жеребцов с Эвелиной. И больно, и обидно, и горько было видеть его, благополучного, с молодой женой, бывшей подругой. Очень уж постарались молодожены не узнать Татьяну с детской коляской на узком тротуаре.
Через много лет вспомнил Татьяну Жеребцов. Вскоре после назначения ее директором Загряжского городского рынка он позвонил ей: «Мне нужно поговорить с тобой, я заеду». Сам за рулем, Иван Ильич подкатил к конторе рынка и, распахнулв дверцу, пригласил Татьяну: «Садись, покатаемся».
Джип долго петлял вверх по Дону. Стоял май, тихий и теплый. Остро и пряно пахли тополя, дышали миндалем дички яблонь и груш. Гулко отдавалась по пойме гремучая дробь дятла, резко и отчетливо сверлил тишину соловей, в камышах прыгали караси, серые цапельки чутко сторожили добычу. Редкие
Иван Ильич свернул по узкой дороге к реке, на промытый волной песок.
– Господи, хорошо как! – восхищенно прошептала Татьяна, выходя из машины.
Она разулась, бросила туфли на лопухи и, взвизгивая, помчалась по кромке воды, сверкая розовыми пятками. От ветра ситцевое платье надувалось пузырем, высоко заголяя сильные смуглые ноги.
Иван Ильич сел под старой корягой, не спеша закурил и молча смотрел на Татьяну. Она ходила по песку, собирала ракушки и, ловко изогнувшись, далеко бросала их, выбивая чечетку на гладкой воде. Татьяна уходила по песчаной косе за поворот и медленно возвращалась, шлепая босыми ступнями. Иван курил и думал, рисуя домики на песке.
– Что, Иван Ильич, невесел? Голову повесил? – пропела Татьяна, выжимая мокрый низ платья.
Он молчал, удивленно глядя на нее снизу вверх. Глядел и молчал. Татьяна, запрокинув голову, смеялась, хлопала в ладоши.
– Пригласил на свидание, называется, а сам сидит, как суслик!
– Как суслик, – тупо повторил он, часто моргая.
Татьяна кружилась на одной ноге и заливалась смехом.
– Иван Ильич? Ваня… ты что, плачешь?
Иван Ильич плакал, по-ребячьи размазывая слезы кулаком. Плакал, молча глотая слезы.
– Что случилось, Ваня?
Татьяна села рядом и, как маленького, гладила по голове.
– Подожди, я сейчас.
Он встал и, смущаясь, пошел к воде. Умылся, вытер платком руки и долго стоял спиной к Татьяне. Курил. Вернулся, грустно улыбаясь:
– Я плохой актер, Таня. Даже в мэрии не научился притворяться. Я привез тебя, чтобы просить прощения. Смейся, только прости меня. Я бросил тебя и дочку… Зинаида ушла из дома, это и моя вина. Я помогу, сделаю все, найдем ее… У меня есть деньги для Зинаиды, все отдам…
Что-то стронулось, шевельнулось где-то в самой глубине у Ивана Ильича, на самом донышке. Он говорил, говорил, глаза сухо блестели, веко подергивалось, искренне говорил. Татьяна внимательно смотрела на Ивана Ильича, поджав губы.
– Прости, Таня, прости подлеца…
– Нет, Ваня, – спокойно сказала Татьяна, – не могу простить. Ты не поймешь. Не отболело еще. Ты через меня трактором переехал…
– Я понимаю. – Иван Ильич растерялся, не знал, куда руки деть, рвал пачку, доставая сигарету. – Ты пережила… А я сам себя погубил. Детей Бог не дал. Эвелина изменила… Я любил ее. Нет, я тебя любил!
– Не смеши, Ваня. – Татьяна грустно покачала головой. – Тебя сейчас пожалеть некому, по головке погладить… Слабый ты. Дочку вспомнил, и на том спасибо. Поможешь найти ее, век благодарна буду. И за рынок спасибо.
– Таня, прости!
– Ты об отце подумай! – со злостью сказала Татьяна. – Помрет ведь в психушке.
– Он меня предал… – лепетал Жеребцов. – И Эвелина с Курлюком… все меня предали.
– Вези домой! – грубо приказала Татьяна, хлопнув дверцей машины.