Зак и Мия

Беттс А. Дж.

Бедный Зак. Он все еще думает, что может спасти меня.

Лежа на боку на диване, я наблюдаю, как случайные фары повторяют изгибы реки.

Триша предложила мне свободную кровать, но я настояла на диване. Мне нужен воздух, а здесь можно лежать с открытой балконной дверью. Вот я и лежу. В футболке и трусах. Час ночи. Не могу заснуть, потому что болеутоляющие выветрились.

Я не хочу трогать запас таблеток в дорогу, так что пробираюсь в ванную, закрываю за собой дверь и включаю лампу. Она ярко-белая

и слепит. Но под раковиной есть шкафчик. Я опускаюсь на пол.

Полки забиты до отказа: шесть пачек болеутоляющих, пять кодеина, противовоспалительные и снотворное. Я не верю своему счастью. Этим можно обезболить целый полк. Этим можно все закончить раз и навсегда.

– Это еще не вся аптечка, – говорит Триша.

Я бросаюсь вперед, надеясь накрыть телом культю, но слишком поздно.

– Закройте дверь, – шиплю я, ерзая по полу. Свет слишком яркий. Я без джинсов. Без парика. – Что вы тут делаете?!

Ее ответ меня удивляет:

– …вот только антибиотики закончились. Прости.

Я стягиваю с сушилки полотенце, чтобы прикрыться.

– Мне нужен кодеин.

Триша достает баночку, вытряхивает две таблетки и протягивает мне.

– Бери. А завтра сходишь к врачу…

– Врачи дерьмо, – огрызаюсь я. – Ой. Вы же не доктор?

Она качает головой.

– Я юрист. Но среди нас тоже дерьма хватает.

Триша наклоняется надо мной и набирает стакан воды из-под крана, потом садится на корточки и дает мне. Я запиваю таблетки.

– Ты же знаешь, что боль не навсегда? – говорит Триша. – Со временем легчает.

Только этого мне сейчас не хватало.

– Потом поймешь, что с этим можно жить.

Я сверлю взглядом кафель. Откуда ей знать, как с этим можно жить? Стоит тут, с безупречным педикюром, загорелыми икрами, а я должна слушать от нее поучения? Да как у нее совести хватает смотреть на меня сверху вниз, почему она не отведет взгляд, почему смотрит в упор?..

Видимо, они сговорились. Миссис Майер позвонила, сказала что-нибудь вроде не спускай глаз с этой придурошной, она выкрала у Бекки таблетки, может и твои украсть, и вообще ей надо к врачу, а еще лучше домой к матери. И не подпускай ее близко к моему мальчику! Я горю от бешенства и стыда и не могу сказать ни слова.

Триша опускается на кафель рядом со мной и откидывается спиной на створку душевой кабинки.

Вытягивает ноги. Потом достает из баночки еще две таблетки, кладет себе на язык и проглатывает, не запивая.

Белый свет ее не красит. У нее впалые щеки. Ночнушка висит мешком и сверху неестественно облегает грудь. Совершенно плоскую. Там, где раньше взгляд отвлекала золотая цепочка, нет ничего. Она произносит:

– Ты слышала эту историю, в которой семья переехала из Мельбурна в Дарвин, а кот остался? А шесть лет спустя он возник на пороге как ни в чем не бывало.

Я качаю головой. Она такая бледная. Я вижу следы от катетеров. Как у Зака. Как у меня.

– Так и у меня. Шесть лет прошло, а я все

жду, что кот однажды снова найдет мою дверь.

Кодеин начинает действовать. Звон в теле понемногу стихает.

– Головные боли так никуда и не делись. Бессонница бывает. Часто волнуюсь. Но мне больше не больно. Во всех смыслах слова.

И я вдруг признаюсь ей:

– Мне больно всегда.

– Есть вещи, которые не изменить, – вздыхает Триша, рассматривая свои руки. – Но есть и те, которые еще можно.

Кодеин успокаивает злополучную ногу. Но у меня чудовищно щемит в груди.

– Это несправедливо, – произносит Триша тем же тоном, что и я в свое время.

– Несправедливо, – отзываюсь я.

– Да, золотце. Несправедливо.

– Несправедливо!

Наши голоса сливаются, и я начинаю реветь, а она обнимает и качает меня, как ребенка, под бесстыже белым светом лампы.

Утром я пристегиваю ногу, надеваю джинсы, расчесываю парик. Краду еще таблеток, но оказывается, что в рюкзаке уже лежит две пачки.

Триша выносит на балкон латте с оладьями, а я не могу смотреть ей в глаза. На ней вязаный топ, который имитирует украденные болезнью формы. Они с Заком передают друг другу сахар и кленовый сироп, болтают про школу, про детеныша альпаки, про новую итальянскую кофемолку. Как будто это важные вещи. Вот они, два человека с общей плохой генетикой, и их волнуют типы кофейных зерен.

Как они так могут? У него чужой костный мозг в теле, а ей отрезали грудь. Как они проживают день за днем, словно все под контролем? Я после операции могу чувствовать только две вещи: жалость к себе и ярость на весь мир. Жалость, ярость, жалость, ярость. Куда ни посмотри – мир полон вещей, которых у меня больше нет.

Мне хочется орать на бегунов под окнами. Мне хочется ломать им ноги, выдирать клочьями волосы. Почему им так повезло? И, главное, они даже не знают, насколько им повезло! А эти, толкающие педали обеими ногами? Я хочу вставлять им палки в колеса! Я хочу врезать каждому, кто имеет наглость быть счастливым.

Триша при разговоре теребит цепочку. Я гадаю, что она делает со своей яростью. Наблюдаю за ее лицом, за пальцами, но ярости нет ни в мимике, ни в жестах. Или она так круто притворяется?

Она смотрит на меня и протягивает тарелку с оладьями.

– Попробуй. Это единственное, что я умею готовить.

Вязаная крючком скатерть, оладьи на завтрак, болтовня ни о чем – что, если это все притворство?

Может, Зак тоже только притворяется нормальным? Если да, то мир им должен по Оскару. По стоячей овации.

Я пытаюсь им подражать и делаю смелый глоток кофе. Он слишком крепкий, но я не жалуюсь. Добавляю молока. Держу язык за зубами. Считаю до десяти. До двадцати. Повторяю их движения: как они размазывают масло и сироп, как педантично отрезают от оладьев ломтики, как подставляют солнцу щеки. Я тоже довольно щурюсь на солнце и изображаю улыбку. По-моему, они мне верят.