Закат и падение Римской Империи. Том 4

Гиббон Эдвард

Победителю почтительно прислуживали бывшие придворные должностные лица побежденного монарха, а в те минуты, когда самые беспристрастные из гостей превозносили счастье и заслуги Велисария, его завистливые льстецы тайно обливали своим ядом всякое его слово или движение, способное внушить недоверие завистливому монарху. Только один день был потрачен на эту выставку величия, которая, быть может, не была бесплодной, если была устроена с целью произвести впечатление на умы населения; но деятельный Велисарий, и среди блеска победы не забывавший о возможности неудачи, уже решил, что римское владычество в Африке впредь не должно зависеть ни от случайностей войны, ни от расположения населения. Только в пользу карфагенских укреплений вандалы сделали исключение из своего обыкновения все разрушать; но вследствие их беззаботности и небрежности эти укрепления во время их девяностопятилетнего владычества мало-помалу обращались в развалины. Более благоразумный завоеватель с невероятной быстротой привел в надлежащий вид городские стены и рвы. Его щедрость поощряла рабочих; солдаты, матросы и граждане соперничали одни с другими в этой благотворной работе, а Гелимер, не осмелившийся рисковать своей личной безопасностью внутри неукрепленного города, с удивлением и отчаянием взирал на строившуюся неприступную крепость.

После потери своей столицы этот несчастный монарх попытался собрать остатки армии, которая не была уничтожена в предшествовавшей битве, а лишь рассеялась в разные стороны. Жажда грабежа привлекла под знамя Гелимера толпы мавров; он раскинул свой лагерь на полях Буллы, на расстоянии четырех дней пути от Карфагена, стал угрожать столице, которую лишил возможности пользоваться водопроводом, обещал щедрое вознаграждение за каждую голову римлянина, делал вид, будто щадит личность и собственность своих африканских подданных, и завел тайные переговоры с арианскими сектантами и с служившими в римской армии в качестве союзников гуннами. При таких обстоятельствах известие о завоевании Сардинии лишь усилило в нем сознание его бедственного положения; он с глубокой горестью помышлял о том, что это бесполезное предприятие лишило его пяти тысяч самых храбрых солдат, и со стыдом и скорбью прочел радостные письма своего брата Занона, выражавшего горячую уверенность, что, по примеру своих предков, царь уже наказал опрометчивых римлян за их нашествие. “Увы! брат мой, - отвечал ему Гелимер, - Небеса перестали благоприятствовать нашему несчастному племени. В то время как вы завоевали Сардинию, мы потеряли Африку.

Лишь только Велисарий появился во главе ничтожной кучки солдат, и вандалов покинули и мужество, и счастье. Ваш племянник Гибамунд и ваш брат Аммат погибли вследствие трусости тех, кто их окружал. И наши кони, и наши корабли, и сам Карфаген, и вся Африка во власти неприятеля. А между тем вандалы предаются позорному покою в ущерб своим женам и детям, своему достоянию и свободе. Нам остались только поля Буллы и надежда на вашу храбрость. Оставьте Сардинию и спешите к нам на помощь, чтобы восстановить наше владычество или погибнуть вместе с нами”. По получении этого послания Занон сообщил печальное известие самым знатным вандалам, но из предосторожности скрыл его от туземного населения Сардинии. Войска отплыли из Кальярийской гавани на ста двадцати галерах, бросили на третий день якорь у берегов Мавритании и поспешили присоединиться к армии, стоявшей лагерем в Булле. Встреча была печальна: два брата обнялись и молча расплакались; они не расспрашивали один другого о победах, одержанных в Сардинии, и о неудачах, понесенных в Африке; они ясно сознавали свое бедственное положение, а отсутствие их жен и детей служило печальным доказательством того, что они или убиты, или находятся в плену. Вандалов, наконец, пробудили из их усыпления воззвания царя, пример Занона и неминуемая опасность, угрожавшая их владычеству и их религии. Все люди, способные носить оружие, выступили на бой, и число их возрастало с такой быстротой, что, прежде чем они достигли Трикамерона, отстоящего от Карфагена почти на двадцать миль, они могли похвастаться - вероятно, не без некоторого преувеличения, - что они были вдесятеро многочисленнее римской армии. Но этой армией командовал Велисарий, а так как он сознавал ее превосходства, то допустил варваров напасть на нее в такую минуту, когда она этого не ожидала.

Римляне мгновенно выстроились в боевом порядке; небольшая речка прикрывала их фронт; первую линию составляла кавалерия, которую поддерживал Велисарий, находившийся в центре во главе пятисот телохранителей; пехота была поставлена в некотором отдалении во второй линии; массагеты занимали отдельную позицию, и бдительный главнокомандующий внимательно следил за ними, зная, что нельзя положиться на их преданность и что они всегда готовы перейти на сторону победителя. Историк рассказал нам, а читатель сам легко может дополнить содержание речей, в которых начальники двух армий развивали самые подходящие к их положению аргументы с целью объяснить своим солдатам необходимость победы и внушить им презрение к жизни. Занон стал в центре во главе тех войск, с которыми ходил завоевывать Сардинию, и, если бы все собравшиеся вандалы отличались такой же, как они, неустрашимостью, трон Гензериха не был бы ниспровергнут. Бросив в неприятеля свои дротики и метательные снаряды, они обнажили свои мечи и стали ожидать нападения; римская кавалерия троекратно переходила через реку; она была три раза отражена, и борьба поддерживалась с обеих сторон с одинаковым упорством до той минуты, когда Занон был смертельно ранен, а Велисарий развернул свое знамя. Гелимер отступил к своему лагерю; гунны приняли участие в его преследовании, и победители стали собирать добычу с трупов убитых. Впрочем, на поле битвы было отыскано не более пятидесяти убитых римлян и восьмисот убитых вандалов - так незначительно было кровопролитие сражения, положившего конец существованию целого народа и передавшего в другие руки верховную власть над Африкой.

Вечером того же дня Велисарий повел свою пехоту в атаку на неприятельский лагерь, а Гелимер доказал своим малодушным бегством, как были неосновательны его недавние слова, что для побежденного смерть - спасение, жизнь - бремя, а позор - единственное несчастье, которого он должен бояться. Его удаление совершилось втайне; но лишь только вандалы узнали, что их царь покинул их, они поспешно рассеялись в разные стороны, помышляя лишь о своей личной безопасности и не заботясь ни о чем, что дорого или ценно для человеческого сердца. Римляне без сопротивления вошли в лагерь, и самые дикие сцены своеволия были прикрыты ночным мраком и смятением. Они безжалостно убивали каждого попадавшегося им под руку варвара; вдовы и дочери побежденных сделались жертвами солдатской разнузданности или в качестве богатых наследниц, или в качестве красивых наложниц, и даже сама алчность была почти насыщена запасами золота и серебра, накопленными путем завоеваний или бережливостью в долгий период благосостояния и внутреннего спокойствия. При этих неистовых поисках добычи даже состоявшие при Велисарии войска отложили в сторону свою обычную осмотрительность и почтительность. Упиваясь развратом и грабежом, они обыскивали, или небольшими партиями или поодиночке, окрестные поля, леса, горы и пещеры в предположении, что там могло быть скрыто что-ни-будь ценное; обремененные добычей, они покидали свои ряды и бродили без проводников по большой дороге, которая вела к Карфагену, и если бы обращенный в бегство неприятель осмелился вернуться, очень немногим из победителей удалось бы спастись. Велисарий, глубоко сознававший и позор, и опасность такой неурядицы, провел на поле победы тревожную ночь; на рассвете он водрузил свое знамя на возвышенном месте, собрал своих телохранителей и ветеранов и мало-помалу восстановил в лагере сдержанность и повиновение. Римский главнокомандующий заботился не только о том, чтобы победить варваров, оказывавших сопротивление, но и о том, чтобы спасти жизнь тех из них, которые изъявили покорность. Вандалов, искавших убежища в церквах, он принял под свое покровительство, приказал отобрать у них оружие и подвергнуть их поодиночке тюремному заключению, чтобы они не могли нарушать общественного спокойствия и вместе с тем не могли бы сделаться жертвами народной ярости. Отправив небольшой отряд в погоню за Гелимером, он прошел со всей своей армией расстояние в десять дней пути до Hippo Regius’a, уже не обладавшего мощами св. Августина. Ввиду неблагоприятного времени года и достоверного известия о том, что царь вандалов бежал в недоступную страну мавров, Велисарий прекратил бесплодное преследование и решился провести зиму в Карфагене. Оттуда он отправил к императору одного из своих высших офицеров с донесением, что в течение трех месяцев он довел до конца покорение Африки.

Велисарий говорил правду. Оставшиеся в живых вандалы без сопротивления отдали свое оружие и отказались от своей свободы; окрестности Карфагена подчинились Велисарию при первом его появлении, а слух об одержанной им победе мало-помалу подчинил его власти и более отдаленные провинции. Город Триполи остался верен добровольно выраженной им преданности к императору; Сардиния и Корсика сдались офицеру, который держал в своих руках, вместо меча, голову храброго Занона, а острова Майорка, Минорка и Ивика согласились на прежнюю смиренную зависимость от африканского правительства. Царственный город Кесария, который мы могли бы принять за теперешний Алжир, если бы не искали большей точности в географических указаниях, находился в тридцати днях пути к западу от Карфагена; на дороге, которая вела туда сухим путем, занимались грабежом мавры, но морской путь был свободен, а римляне были теперь хозяевами на море. Один деятельный и смышленый трибун доплыл до пролива и занял город Септем, или Цейту, построенный на африканском берегу напротив Гибралтара; это отдаленное место было впоследствии украшено и укреплено Юстинианом, тщеславному честолюбию которого, как кажется, льстила мысль, что его владычество простирается до Геркулесовых Столбов. Он получил известие о победе в ту минуту, как готовился издать пандекты римского права; из благочестия или из зависти император воздал хвалу Благости Божией и лишь втайне признал заслуги счастливого полководца. В нетерпении уничтожить светскую и духовную тиранию вандалов он безотлагательно приступил к восстановлению неограниченного владычества католической церкви. Ее юрисдикция, ее богатства и привилегии, составлявшие едва ли не самую существенную часть епископской религии, были восстановлены и расширены его щедрой рукой; отправление арианского богослужения было прекращено; сходки донатистов были запрещены, и состоявший из двухсот семнадцати епископов Карфагенский собор признал вполне справедливым это благочестивое возмездие. Нельзя допустить, чтобы в таком важном случае много епископов принадлежало к числу неявившихся, а так как на прежних соборах они были вдвое или даже втрое более многочисленны, то отсюда ясно виден упадок и Церкви, и государства. В то время как Юстиниан выступал в качестве поборника веры, он питал честолюбивую надежду, что его победоносные полководцы скоро расширят узкие пределы его владений до тех размеров, которые существовали перед вторжением мавров и вандалов; поэтому он приказал Велисарию назначить пятерых герцогов, или военных начальников, на самые важные военные посты - в Триполи, Лепт, Цирту, Кесарию и Сардинию - и сообразить, какое число палатинских, или пограничных, войск могло бы быть достаточно для охранения Африки. Вандальское царство не было недостойно присутствия преторианского префекта, и для управления семью провинциями под его гражданской юрисдикцией были назначены четыре консула и три президента. Число подчиненных им офицеров, чиновников, рассыльных или ассистентов было с точностью определено, а именно: триста девяносто шесть должны были состоять при самом префекте и по пятидесяти при каждом из его заместителей; а точное распределение жалованья и наград клонилось скорее к обеспечению прав служащих, чем к предотвращению злоупотреблений. Существование этих должностных лиц могло быть обременительно для народа, но они не оставались праздными, так как при новом правительстве, заявлявшем намерение воскресить свободу и равенство Римской республики, возникало бесконечное множество споров о правах собственности и владения.

Завоеватель спешил собрать со своих африканских подданных обильную дань и позволил им, даже в третьем колене родства и в боковых линиях, предъявлять свои права на дома и земли, несправедливо отнятые у их предков вандалами. После отъезда Велисария, действовавшего на основании чрезвычайных и временных полномочий, не было назначено особого начальника армии, но должность преторианского префекта была возложена на лицо военного звания; власти гражданская и военная были соединены, по принятому Юстинианом обыкновению, в лице главного администратора, и представителю императора как в Италии, так и в Африке скоро было дано название экзарха.

Однако завоевание Африки нельзя было считать законченным до тех пор, пока ее прежний государь не попался живым или мертвым в руки римлян. Из опасения неудачи Гелимер дал тайное приказание перевезти часть его сокровищ в Испанию, так как надеялся найти безопасное убежище при дворе короля вестготов. Но эти планы были разрушены случайностью, изменой и неутомимым преследованием со стороны его врагов, которые воспрепятствовали его отплытию от берегов Африки и загнали несчастного монарха вместе с кучкой его приверженцев в неприступные Папуанские горы, внутрь Нумидии. Там он был со всех сторон окружен войсками Фары, честность и воздержанность которого были предметом общих похвал, в особенности потому, что эти качества редко встречались в среде герулов, самого развратного из варварских племен. Его бдительности Велисарий поручил эту важную задачу, и после смелой попытки взобраться на горы, стоившей ему сто десять солдат, Фара выжидал в течение всей зимы, чтобы лишения и голод оказали свое влияние на ум вандальского царя. От привычки жить в роскоши и находить в успехах промышленности и в накопленных богатствах средства для удовлетворения всех своих прихотей, Гелимер низошел до бедного образа жизни мавров, который был сносен только для них самих благодаря их незнакомству с лучшими условиями существования. В своих шалашах, сделанных из глины и хвороста, не имевших выхода для дыма и не впускавших света, они спали на земле, или, быть может, на овчинах, вместе со своими женами, детьми и домашним скотом. Они едва прикрывали свое тело грязными одеждами; им не было знакомо употребление хлеба и вина, и эти голодные дикари пожирали почти сырыми овсяные

или ячменные лепешки, слегка пропеченные под пеплом. Здоровье Гелимера должно было пострадать от этих чрезмерных и непривычных лишений, каковы бы ни были причины, заставлявшие его подвергать себя этим лишениям; его бедственное положение усиливалось от воспоминаний о прежнем величии, от оскорблений, которые ему приходилось ежедневно выносить от его покровителей, и от основательного опасения, чтобы легкомысленные мавры не соблазнились обещаниями награды и не нарушили обязанностей гостеприимства. Зная, в каком он находится положении, Фара обратился к нему с человеколюбивым и дружеским письмом: “Подобно вам (писал начальник герулов), и я принадлежу к числу необразованных варваров, но я говорю то, что внушают мне здравый смысл и честное сердце. К чему продолжаете вы бесплодное сопротивление? К чему губите вы и себя самого, и свое семейство, и свой народ? Не из любви ли к свободе и не из отвращения ли к рабству? Увы! мой милейший Гелимер, вы уже находитесь теперь в самом низком рабстве у презренного мавританского племени. Не лучше ли было бы жить в бедности и в рабстве в Константинополе, вместо того чтобы царствовать абсолютным монархом над Папуанской горой? Не считаете ли вы за унижение быть подданным Юстиниана? Велисарий его подданный, и я сам, не будучи ниже вас по рождению, не стыжусь того, что признаю над собою власть римского императора. Этот великодушный монарх даст вам богатые поместья, место в сенате и звание патриция: таковы его милостивые намерения, и вы можете вполне положиться на слово Велисария. Пока Небо обрекает нас на страдания, терпение есть добродетель; но оно превращается в слепое и бессмысленное отчаяние, если мы отвергаем предлагаемое нам избавление”. “Я не могу не сознавать (отвечал царь вандалов), как добросердечен и благоразумен ваш совет. Но я никак не могу решиться поступить в рабство к несправедливому врагу, внушившему мне непримиримую ненависть. Я никогда не оскорблял его ни словом, ни делом; тем не менее он выслал на меня, не знаю откуда, какого-то Велисария, который низвергнул меня с престола в эту пучину бедствий. Юстиниан человек и монарх; неужели он не боится, чтобы его самого не постигли такие же превратности фортуны? Я не в состоянии более писать; я задыхаюсь от скорби. Прошу вас, мой милый Фара, пришлите мне лиру,губку и кусок хлеба”. От вандальского посланца Фара узнал о причинах такой странной просьбы. Африканский монарх давно уже не отведывал хлеба; его глаза стали гноиться от утомления и от непрерывных слез, и он желал развлечь себя, распевая с аккомпанементом лиры печальную историю своих собственных несчастий. В Фаре заговорило чувство сострадания, и он послал три необыкновенных подарка, которых у него просили; но то же чувство сострадания заставило его усилить бдительность часовых для того, чтобы склонить осажденного на такое решение, которое было бы и выгодно для римлян и спасительно для него самого. В конце концов необходимость и рассудок заставили Гелимера прекратить его упорное сопротивление; посланец Велисария подтвердил от имени императора торжественное обещание личной безопасности и приличного содержания, и царь вандалов спустился с горы. Первое публичное свидание произошло в одном из карфагенских предместий, и пленный монарх, подойдя к своему победителю, разразился хохотом. Толпа могла подумать, что от чрезмерной скорби Гелимер лишился рассудка; но более интеллигентные наблюдатели полагали, что столь неуместная при его грустном положении веселость была выражением той мысли, что тщеславная и скоротечная выставка человеческого величия не стоит серьезного внимания.

Это презрение скоро оправдалось на новом примере той вульгарной истины, что лесть льнет к власти, а зависть - к выдающимся личным достоинствам. Начальники римской армии вообразили, что они могут соперничать с героем. В своих тайных донесениях они со злорадством утверждали, что завоеватель Африки, полагаясь на свою славу и на преданность населения, замышлял воссесть на трон вандалов. Юстиниан слишком терпеливо выслушивал эти обвинения, а его молчание происходило скорее от зависти, чем от доверия. Правда, Велисарию было позволено, по его собственному усмотрению, или оставаться в завоеванной провинции, или возвратиться в столицу; но перехваченные письма и близкое знакомство с характером монарха привели его к убеждению, что ему предстоит одно из двух - или рисковать своей жизнью и поднять знамя мятежа, или же смутить своих врагов своим появлением и своей покорностью. Невинность и мужество решили его выбор: он поспешно посадил на суда своих телохранителей и пленников, взял с собою свои сокровища и совершил морской переезд так благополучно, что прибыл в Константинополь прежде, нежели туда пришло достоверное известие об его отплытии из Карфагенского порта. Столь прямодушная честность рассеяла опасения Юстиниана; общая признательность зажала рот зависти и еще более раздражила ее, и третий завоеватель Африки удостоился почестей триумфа - такой церемонии, которой никогда еще не видывал Константинополь и которую Древний Рим предназначал, со времен царствования Тиберия, лишь для чествования победоносных Цезарей. От Велисариева дворца шествие направилось по главным улицам столицы к ипподрому, и этот достопамятный день был чем-то вроде возмездия за причиненные Гензерихом обиды и чем-то вроде искупления за вынесенные римлянами унижения. Поэтому случаю были выставлены напоказ все национальные сокровища, трофеи воинской роскоши и трофеи изнеженности, богатое оружие, золотые троны и парадные колесницы, на которых ездила царица вандалов, массивные сервизы царских банкетов, драгоценные каменья, изящные статуи и вазы, более существенные сокровища, состоявшие из золота, и священные сосуды иудейского храма, которые после долгого странствования по разным местам, были почтительно сложены в христианской церкви в Иерусалиме. Длинный ряд самых знатных вандалов неохотно выставлял напоказ высокий рост и мужественную осанку этих варваров. Гелимер медленно шел впереди: он был одет в пурпуровую мантию и держал себя с царственным величием. Ни одна слеза не скатилась из его глаз, и не было слышно ни одного вздоха; но его высокомерие или его смирение находило тайное утешение в словах Соломона, которые он неоднократно повторял: “Суета! Суета! Все суета!” Вместо того чтобы воссесть на колеснице, запряженной четырьмя конями или слонами, скромный победитель шел пешком во главе своих храбрых ратных товарищей; быть может, благоразумие заставило его отклонить почет, слишком блестящий для подданного, а его благородная душа имела полное право относиться с пренебрежением к тому, что было столько раз запятнано самыми низкими тиранами. Блестящая процессия вступила в ипподром, была приветствована возгласами сената и народа и остановилась перед троном, на котором Юстиниан и Феодора воссели для того, чтобы принять изъявления верноподданничества от пленного монарха и от победоносного героя. И тот и другой исполнили обычный обряд поклонения: они пали ниц и почтительно прикоснулись подножия престола, на котором восседали никогда не обнажавший своего меча монарх и танцевавшая на театре проститутка; чтобы сломить упорство Гензерихова внука, пришлось прибегнуть к легкому насилию, и сам Велисарий, как он ни был привычен к раболепию, вероятно, в глубине своей души, был возмущен этой церемонией. Немедленно вслед за тем он был назначен консулом на следующий год, и его вступление в эту должность походило по своей пышности на вторичный триумф; его курульные кресла несли на своих плечах пленные вандалы, а простонародью щедро раздавали военную добычу, золотые чаши и богатые перевязи.

Но самой лучшей для Велисария наградой было точное исполнение договора, за который он поручился царю вандалов своею честью. Религиозные убеждения привязанного к арианской ереси Гелимера были несовместимы со званиями сенатора или патриция, но он получил от императора обширное поместье в провинции Галатии; низвергнутый монарх удалился туда со своим семейством и со своими приверженцами и жил там в спокойствии, достатке и, быть может, довольстве. С дочерьми Хильдериха обходились с почтительной нежностью, на которую им давали право их возраст и несчастья; Юстиниан и Феодора приняли на себя почетную обязанность воспитать и обогатить женское потомство великого Феодосия. Из самых храбрых вандальских юношей были организованы пять эскадронов кавалерии, которые усвоили имя своего благодетеля, а в войнах с Персией поддержали репутацию своих предков. Но эти редкие исключения, служившие наградой за знатность происхождения или за храбрость, не объясняют нам, какова была участь народа, который, перед непродолжительной и некровопролитной войной доходил числом более чем до шестисот тысяч человек. После удаления короля и знати раболепная толпа, быть может, купила личную безопасность отречением от своего национального характера, от своей религии и языка, а ее выродившееся потомство могло мало-помалу исчезнуть в массе африканских подданных. Однако даже в наше время один любознательный путешественник отыскал в самом центре мавританских племен людей с белым цветом лица и с длинными белокурыми волосами, указывающими на их происхождение от какой-нибудь северной расы; а в старину существовало убеждение, что самые отважные из вандалов спаслись бегством от владычества римлян и от всяких с ними сношений и что они наслаждались в одиночестве свободой на берегах Антлантического океана. Африка, над которой они властвовали, превратилась для них в тюрьму, так как они не надеялись и даже не желали возвратиться на берега Эльбы, где их менее предприимчивые соотечественники все еще бродили по своим родным лесам. Те из них, которые были трусливы, были бы не с состоянии преодолеть трудностей плавания по неизвестным морям и вынести борьбу с варварами, с которыми им пришлось бы встречаться на пути; а те, которые были похрабрее, не захотели бы выставлять перед своими соотечественниками свою нищету и свой позор, не захотели бы описывать царство, которого они лишились, и требовать своей доли из скромного наследства, от которого они почти единогласно отказались в более счастливую эпоху своей жизни. В стране между Эльбой и Одером несколько многолюдных деревень Лузации населены вандалами: они до сих пор сохраняют свой язык, свои нравы и чистоту своей крови, выносят, не совсем терпеливо, иго саксонцев или пруссаков и повинуются с тайной и добровольной преданностью потомку своих древних царей, которого по одежде и состоянию нетрудно смешать с самым последним из его вассалов. Название и место жительства этих несчастных людей могли бы быть приняты за доказательство того, что они одного происхождения с завоевателями Африки. Но в виду того что они говорят на славянском диалекте, их, как кажется, скорее следует считать за последний остаток новых колоний, заменивших настоящих вандалов, которые уже разбрелись или были истреблены во времена Прокопия.

Если бы Велисарий захотел нарушить долг верноподданного, он мог бы сослаться - наперекор самому императору - на неизбежную необходимость спасти Африку от врага еще более свирепого, чем вандалы. Происхождение мавров покрыто мраком; они не были знакомы с искусством письма. Границы их страны не могут быть с точностью определены; для ливийских пастухов был открыт континент, которому не было пределов; их переселениями руководили перемены времен года и необходимость в пастбищах, а их грубые шалаши и скудная домашняя утварь передвигались с места на место так же легко, как их оружие, их семьи и их домашний скот, состоявший из баранов, волов и верблюдов. Под строгим управлением римлян они держались в почтительном отдалении от Карфагена и от морских берегов; под слабым владычеством вандалов они проникли в города Нумидии, заняли морское побережье от Танжера до Кесарии и безнаказанно раскинули свой лагерь в плодородной Бизакийской провинции. Военное могущество и искусное поведение Велисария обеспечили нейтралитет мавританских принцев, честолюбие которых было польщено тем, чтобы на них возлагали от имени императора внешние отличия царского звания. Их поразили удивлением быстрые успехи Велисария, и они дрожали от страха в присутствии победителя. Но известие о его скором отъезде рассеяло опасения этого дикого и суеверного народа; благодаря многочисленности своих жен они нисколько не заботились о личной безопасности отданных ими в заложники детей, а когда римский главнокомандующий выезжал из Карфагенского порта, он слышал плач провинциальных жителей и мог видеть пламя зданий, зажженных маврами. Несмотря на это, он не изменил принятого решения и, оставив лишь часть своих телохранителей в подкрепление слабым гарнизонам, поручил главное начальство над находившимися в Африке войсками евнуху Соломону, который доказал, что он не был недостойным преемником Велисария. В первую кампанию мавры застигли врасплох и отрезали несколько небольших отрядов, находившихся под начальством двух заслуженных офицеров; но Соломон быстро собрал свои войска, выступил с ними из Карфагена, проник внутрь неприятельской территории и в двух больших сражениях положил на месте шестьдесят тысяч варваров. Мавры рассчитывали на свою многочисленность, на быстроту своих передвижений и на свои неприступные горы, а вид и запах их верблюдов, как рассказывали, привели в замешательство римских всадников.