Закат и падение Римской Империи. Том 4
Шрифт:
Но лишь только этим всадникам было дано приказание спешиться, они нашли, что это ничтожное препятствие достойно смеха; лишь только римские колонны стали взбираться на горы, они поразили полуодетых и незнакомых с дисциплиной дикарей блеском своего оружия и правильностью своих маневров; тогда неоднократно оправдалось предсказание местных пророчиц, что мавры будут побеждены безбородым неприятелем. Победоносный евнух удалился от Карфагена на тринадцать дней пути для того, чтобы предпринять осаду горы Авразия, считавшейся и цитаделью, и садом Нумидии. Этот ряд возвышенностей, составляющий ветвь высоких Атласских гор, представляет внутри окружности в сто двадцать миль редкое разнообразие почвы и климата; промежуточные долины и возвышенные равнины покрыты роскошными пастбищами, никогда не высыхающими ручьями и плодами, отличающимися необыкновенным ароматом и необыкновенной величиной. Эту очаровательную пустыню украшают развалины Ламбезы - римского города, в котором когда-то стоял целый легион солдат и было сорок тысяч жителей. Ионийский храм Эскулапия окружен мавританскими хижинами, а посреди амфитеатра, под тенью коринфских колонн пасется скот. Над уровнем гор перпендикулярно возвышается утес, на котором африканские князья укрывали своих жен и свои сокровища, и у арабов существовала поговорка, что только тот, кто в состоянии есть огонь, осмелится напасть на крутые скалы горы Авразия и на ее негостеприимных обитателей. Евнух Соломон два раза пускался на такое отважное предприятие: в первый раз он отступил с некоторыми потерями, а во второй раз почти совершенно истощились и его терпение, и его съестные припасы, и он был бы вынужден еще раз отступить, если бы не дал воли запальчивой храбрости своих войск, которые, к удивлению мавров, взобрались на гору, взяли неприятельский лагерь и достигли вершины Геминийского утеса. Для охраны этого важного приобретения и для напоминания варварам об их поражении там была воздвигнута цитадель, а так как Соломон продолжал свое наступательное движение в западном направлении, то давно утраченная провинция Мавританская Ситифи была снова присоединена к Римской империи. Война с маврами продолжалась
Опыт, вынесенный из прошлых заблуждений, иногда может служить руководством для отдельных личностей в их зрелом возрасте, но он редко приносит пользу следующим поколениям. Древние народы, не заботившиеся о безопасности одни других, были поодиночке побеждены и порабощены римлянами. Этот страшный урок мог бы навести западных варваров на мысль, что им следует заблаговременно сговориться и общими силами воспротивиться ненасытному честолюбию Юстиниана. Однако прежняя ошибка повторилась и привела к прежним последствиям: и те готы, которые жили в Италии, и те, которые жили в Испании, не сознавая приближавшейся опасности, с равнодушием и даже с радостью взирали на быстрое уничтожение вандальского владычества. Когда царствовавший в Испании, род пресекся, на испанский престол вступил храбрый и могущественный вождь Феуд, уже прежде того управлявший Испанией от имени Теодориха и его малолетнего внука. Под его начальством вестготы осадили на африканском берегу крепость Цейту; но в то время как они беспечно проводили день субботний в делах благочестия, спокойствие их лагеря было нарушено вылазкой гарнизона, и сам король с трудом и с опасностью для своей жизни вырвался из рук нечестивых врагов. Это случилось незадолго перед тем, как его гордость и озлобление были удовлетворены прибытием посольства от несчастного Гелимера, который умолял испанского монарха помочь ему в его бедственном положении. Но вместо того чтобы подчинить свои низкие страсти требованиям великодушия и благоразумия, Феуд убаюкивал послов обещаниями до тех пор, пока не был втайне извещен о взятии Карфагена; тогда он отослал послов, давши им двусмысленный и презрительный совет справиться у себя дома о действительном положении Вандалов.
Благодаря тому что итальянская война тянулась очень долго, наказание вестготов замедлилось, и Феуд умер, не вкусив плодов своей ошибочной политики. После его смерти скипетр Испании сделался поводом для междоусобной войны. Самый слабый из претендентов искал покровительства Юстиниана и из желания удовлетворить свое честолюбие подписал договор, пагубный для самостоятельности и счастья своего отечества. Несколько городов на берегах океана и Средиземного моря были заняты, с его разрешения, римскими войсками, которые потом отказались возвратить то, что им было уступлено, как кажется, в виде обеспечения или залога за долг; а так как эти войска постоянно получали подкрепления из Африки, то они держались в своих неприступных позициях с пагубной целью раздувать между варварами междоусобицы и религиозные распри. Прошло семьдесят лет, прежде нежели удалось вырвать эту засевшую в сердце монархии мучительную занозу, а пока императоры удерживали в своей власти какую-либо часть этих отдаленных и бесполезных владений, они могли из тщеславия вносить Испанию в список своих провинций, а преемников Алариха - в число своих вассалов.
Ошибка властвовавших в Италии готов была менее извинительна, чем ошибка их испанских собратьев, а их наказание было более скоро и более ужасно. Из желания отомстить за личные обиды, они дали самому опасному из своих врагов возможность уничтожить самого надежного из своих союзников. Одна из сестер великого Теодориха была выдана замуж за африканского царя Фразимунда; по этому случаю вандалам была уступлена в Сицилии крепость Лилибей, а принцессу Амалафриду сопровождала воинственная свита из тысячи дворян и пять тысяч готских солдат, которые выказали свою храбрость в войнах с маврами. Эти союзники слишком высоко ценили свою службу, на которую вандалы, быть может, смотрели с пренебрежением; они с завистью взирали на то, что их окружало, а к завоевателям относились с презрением; но взрыв их действительного или мнимого заговора был предотвращен их истреблением; готы не были в состоянии сопротивляться, а заключенная в тюрьму Амалафрида вскоре вслед за тем умерла таинственной смертью, возбудившей сильные подозрения. Красноречивому перу Кассиодора было поручено обвинять вандальский двор в бесчеловечном нарушении международных законов; но над мщением, которым он грозил от имени своего государя, вандалы могли безнаказанно насмехаться, пока Африку охраняло море, а у готов не было флота. Ослепленные бессильной скорбью и негодованием, готы с радостью узнали о приближении римлян, снабдили флот Велисария в сицилийских портах всем, что было ему нужно, и скоро были обрадованы или встревожены поразительным известием, что их жажда мщения удовлетворена в такой мере, какой они не ожидали или, быть может, не желали. Их дружескому содействию император был обязан приобретением Африки, и они имели полное основание ожидать, что им возвратят бесплодный утес, так еще недавно отделенный от острова Сицилии, для того чтобы служить свадебным подарком. Они были скоро разочарованы высокомерным посланием Велисария, возбудившим в них поздние и бесплодные сожаления. “Город и мыс Лилибей (писал римский главнокомандующий) принадлежали вандалам, и я требую их уступки по праву завоевания. Вашей покорностью вы можете заслужить милостивое расположение императора, а вашим сопротивлением вы прогневите его и возбудите войну, которая окончится лишь вашей гибелью. Если вы принудите нас взяться за оружие, мы будем бороться не для того, чтобы снова вступить в обладание одним городом, а для того, чтобы выгнать вас из всех провинций, которые вы несправедливо отняли у их законного государя”. Народ, состоявший из двухсот тысяч солдат, мог бы отвечать улыбкой на пустые угрозы Юстиниана и его представителя; но в Италии господствовал дух раздора и взаимного недоброжелательства, и готы неохотно выносили позор женского управления.
Регентша и королева Италии Амаласунта связывала узами родства два самых знаменитых варварских рода. Ее мать, сестра Хлодвига, происходила от длинноволосых королей из дома Меровингов, а царственный род Амалиев был прославлен в одиннадцатом поколении ее отцом, великим Теодорихом, который мог бы облагородить своими личными достоинствами самое незнатное происхождение. Пол его дочери устранял ее от готского престола; но его нежная заботливость о своем семействе и о своем народе отыскала последнего представителя царской семьи, предки которого нашли для себя убежище в Испании, - и счастливый Евтарих был внезапно возведен в звание консула и принца. Он недолго наслаждался прелестями Амаласунты и надеждой вступить на престол, а его вдова, после смерти своего мужа и своего отца, сделалась опекуншей над своим сыном Аталарихом и правительницей Италии. Ей было в ту пору около двадцати восьми лет, а ее умственные и физические совершенства достигли полного расцвета. Ее красота, которая, по мнению самой Феодоры, могла бы состязаться за обладание сердцем какого-нибудь императора, была одушевлена благородным умом, предприимчивостью и решимостью. Воспитание и опыт развили ее дарования; ее философские познания не внушали ей тщеславия, и, хотя она выражалась с одинаковым изяществом и легкостью и на греческом, и на латинском, и на готском языках, дочь Теодориха хранила на совещаниях своих министров скромное и непроницаемое молчание. Подражая добродетелям своего отца, она возвратила своим подданным то благосостояние, которым они наслаждались в его царствование; вместе с тем она старалась загладить ошибки его преклонных лет и заглушить мрачные воспоминания о последних годах его жизни. Она возвратила детям Боэция и Симмаха их отцовское наследство; кротость ее души была так велика, что она никогда не позволяла подвергать ее римских подданных какому-либо телесному наказанию или денежному взысканию и относилась с благородным пренебрежением к жалобам готов, которые по прошествии сорока лет все еще смотрели на туземных жителей Италии или как на своих рабов, или как на своих врагов. Ее благотворные распоряжения были внушены ей мудростью Кассиодора и были прославлены его красноречием; она искала и снискала дружбу императора, и все европейские государства уважали величие готского престола и в мирное, и в военное время. Но в будущем счастье и самой королевы и всей Италии зависело от воспитания ее сына, который по своему происхождению должен был готовиться к исполнению несходных и почти несовместимых обязанностей начальника варварского лагеря и первого сановника цивилизованной нации. С десятилетнего возраста Аталариха старательно обучали искусствам и наукам, которые могли быть полезны для римского монарха или могли служить украшением его ума, а на трех всеми уважаемых готов была возложена обязанность вливать в душу их юного короля принципы чести и добродетели. Но когда ученик не сознает пользы образования, ему становятся невыносимы стеснения, налагаемые на него наставниками, а заботливость королевы, доходившая, вследствие материнской привязанности, до тревожной взыскательности, раздражала несговорчивый нрав и ее сына, и его подданных.
Во время одного торжественного празднества, на которое готы съехались в Равеннский дворец, царственный юноша выбежал из апартаментов своей матери и со слезами гордости и гнева жаловался на то, что он был прибит в наказание за свое упорное непослушание. Варвары пришли в негодование от нанесенного их монарху оскорбления; они стали обвинять регентшу в заговоре против его жизни и против его прав на престол и повелительным тоном потребовали, чтобы внук Теодориха был избавлен от унизительного повиновения женщинам и педантам и был бы воспитан, как доблестный гот, в обществе себе равных и в славном невежестве своих предков. Этим грубым требованиям, будто бы выражавшим желание всего народа, Амаласунта была вынуждена подчинить и свой рассудок, и самые дорогие желания своего сердца. Король Италии занялся пьянством, женщинами и грубыми деревенскими забавами, а презрение, с которым этот неблагодарный юноша стал относиться к матери, ясно обнаруживало замыслы его любимцев, которые были ее личными врагами. Окруженная домашними недоброжелателями, Амаласунта вступила в тайные переговоры с императором Юстинианом, получила от него уверения в дружеском приеме, а между тем отослала на хранение в Эпир, в город Диррахий, сокровище из сорока тысяч фунтов золота. И для ее репутации, и для ее личной безопасности было бы гораздо лучше,
Вместо того чтобы подчиниться законам своей родины, признававшим за основное правило, что право на престол не может переходить по наследству от копья к прялке, дочь Теодориха возымела неисполнимое на практике намерение разделить внешние отличия верховной власти с одним из своих двоюрдных братьев, а самую сущность этой власти удержать в своих собственных руках. Этот двоюрдный брат принял ее предложение с глубоким уважением и с притворной признательностью, и красноречивый Кассиодор известил сенат и императора, что Амаласунта и Феодат вступили на италийский престол. По своему происхождению (его мать была сестра Теодориха) Феодат не имел особых прав на такое отличие, а Амаласунта остановила на нем свой выбор потому, что презирала его за жадность и малодушие, которые лишили его любви италийцев и уважения варваров. Но его раздражало заслуженное им презрение; притеснения, которым он подвергал своих тосканских соседей, были заглажены справедливой королевой и навлекли на него ее укоры, а готские вожди, действовавшие сообща, потому что все они были одинаково виновны перед королевой и все одинаково ее ненавидели, старались расшевелить его нерешительную и робкую натуру. Лишь только были разосланы поздравительные письма, королеву Италии заключили в тюрьму на небольшом острове озера Болсены и после непродолжительного там содержания задушили ее в ванне по приказанию или по наущению нового короля, который научил своих буйных подданных, как проливать кровь их монархов.
Юстиниан с удовольствием взирал на раздоры готов, а предложенное им, в качестве союзника, посредничество служило прикрытием и пособием для честолюбивых замыслов завоевателя. Его послы потребовали, на публичной аудиенции, уступки крепости Лилибея, выдачи десяти беглых варваров и уплаты вознаграждения за разграбление одного небольшого городка на иллирийской границе; но они втайне вели переговоры с Феодатом, склоняя его к уступке Тосканской провинции, и убеждали Амаласунту выпутаться из ее опасного и тревожного положения путем добровольной уступки Италийского королевства. Пленная королева нашлась вынужденной подписать притворное и раболепное письмо; но посланные в Константинополь римские сенаторы рассказали всю правду насчет ее бедственного положения, и Юстиниан через посредство нового посла стал энергично ходатайствовать за ее жизнь и свободу. Однако тайные инструкции того же сановника были составлены в интересах жестокосердной и завистливой Феодоры, которая опасалась присутствия и чар более красивой соперницы: своими коварными и двусмысленными подстрекательствами он ускорил совершение преступления, которое было так выгодно для римлян, выразил при известии о смерти Амаласунты скорбь и негодование и объявил от имени своего государя вечную войну против вероломного убийцы. В Италии, точно так же как и в Африке, вина узурпатора, по-видимому, оправдывала нападение Юстиниана; но заготовленные им военные силы были бы недостаточны для покорения могущественного королевства, если бы их малочисленность не была восполнена громким именем, гением и искусством героя. При особе Велисария состоял избранный отряд телохранителей, которые служили верхом и были вооружены копьями и щитами; его кавалерия состояла из двухсот гуннов, трехсот мавров и четырех тысяч союзников, а пехота состояла лишь из трех тысяч исавров. Держась такого же направления, как и в свою первую экспедицию, римский консул бросил якорь перед Катанией, в Сицилии, с целью привести в ясность, как велики оборонительные средства этого острова, и затем решить, можно ли попытаться завоевать его или же следует спокойно продолжать плавание к берегам Африки. Он нашел плодородную страну и дружески расположенное население. Несмотря на упадок земледелия, Сицилия все еще снабжала Рим хлебом; фермеры были освобождены от обременительного военного постоя, и готы, вверившие защиту острова его жителям, имели некоторое основание жаловаться на их измену и неблагодарность; вместо того чтобы просить и ожидать помощи от короля Италии, жители Сицилии охотно отвечали на первые требования Велисария изъявлениями покорности, и эта провинция, бывшая первым плодом Пунических войн, была снова присоединена к Римской империи, от которой так долго была отторгнута. Только стоявший в Палермо готский гарнизон попытался сопротивляться; но после непродолжительной осады его заставили сдаться при помощи оригинальной военной хитрости. Велисарий ввел свои корабли в самую глубь гавани, приказал прикрепить к самым вершинам мачт лодки при помощи веревок и блоков и наполнил эти лодки стрелками, которые с этой высоты господствовали над городским валом. После этой неутомительной, хотя и вполне успешной кампании, завоеватель с торжеством вступил в Сиракузы во главе своих победоносных войск и раздавал народу золотые медали в тот день, когда он так блестяще закончил год своего консульства. Он провел зимний сезон во дворце прежних королей среди развалин греческой колонии, когда-то имевшей в окружности двадцать две мили; но весной, перед наступлением праздника Пасхи, опасный мятеж африканских войск заставил его приостановить дальнейшее исполнение своих замыслов.
Карфаген был спасен появлением Велисария, внезапно высадившегося на берег с тысячью телохранителей. Две тысячи солдат, на преданность которых нельзя было полагаться, снова стали под знамя своего прежнего главнокомандующего, и он без всяких колебаний прошел более пятидесяти миль, отыскивая неприятеля, к которому обнаруживал притворное сострадание и презрение. Восемь тысяч мятежников были объяты ужасом при его приближении; они были при первой атаке разбиты наголову благодаря искусству вождя, и эта бесславная победа могла бы восстановить в Африке внутреннее спокойствие, если бы победитель не был торопливо отозван в Сицилию для укрощения мятежа, вспыхнувшего в его отсутствие в его собственном лагере. Бесчинство и неповиновение были общим недугом того времени; только один Велисарий был одарен способностью и повелевать, и исполнять чужие приказания.
Хотя Феодат происходил из рода героев, он не был знаком с искусством войны и чувствовал отвращение к ее опасностям. Хотя он изучал произведения Платона и Цицерона, философия не очистила его души от самых низких ее наклонностей - от корыстолюбия и трусости. Он достиг престола неблагодарностью и убийством и при первой угрозе врага унизил и свое собственное достоинство, и достоинство народа, уже презиравшего своего недостойного монарха. Будучи напуган недавним примером Гелимера, он уже воображал, что его влекут в цепях по улицам Константинополя; страх, который внушало имя Велисария, усиливался от красноречия византийского посла Петра, и этот смелый и хитрый адвокат убедил Феодата подписать договор, который был так позорен, что не мог доставить прочного мира. Было условлено, что в своих приветственных возгласах римский народ будет произносить имя императора прежде имени готского короля и что всякий раз, как будет где-либо поставлена бронзовая или мраморная статуя Феодата, по правую от нее сторону будет поставлено божественное изображение Юстиниана. Вместо того чтобы возводить других в звание сенаторов, король Италии впредь должен был искать этого звания для самого себя и без согласия императора не имел права приводить в исполнение над священниками и сенаторами приговоров о смертной казни или о конфискации их имуществ. Бессильный монарх отказался от обладания Сицилией, предложил ежегодно доставлять, в знак своей зависимости, золотую корону весом в триста фунтов и обещал высылать, по требованию своего государя, на службу империи вспомогательное войско из трех тысяч готов. Удовлетворенный этими необыкновенными уступками, Юстинианов агент поспешил возвратиться в Константинополь; но едва успел он доехать до Альбанской Виллы, как был отозван встревоженным Феода-том; тогда между королем и послом произошел разговор, который стоит того, чтобы быть цитированным во всей своей оригинальной наивности: “Думаете ли вы, что император утвердит этот договор?” - “Может быть”.
– “Если он не захочет утвердить, что из этого выйдет?” - “Война”.
– “Будет ли такая война справедлива или благоразумна?” - “Без всякого сомнения, потому что каждый будет действовать сообразно со своим характером”.
– “Что вы хотите этим сказать?” - “Вы - философ, а Юстиниан - римский император: последователю Платона было бы неприлично проливать кровь многих тысяч людей из-за личной вражды, а преемник Августа стал бы отстаивать свои права и силою оружия возвратил бы империи ее прежние провинции”. Этого довода, быть может, не было достаточно для того, чтобы убедить, но было достаточно для того, чтобы встревожить и смирить слабодушного Феодата: он скоро дошел до самого скромного предложения - уступить свою власть над готами и италийцами за ничтожную пенсию в 48 ООО фунт, стерл. и провести остаток своей жизни в невинных занятиях философией и земледелием. Оба договора он вручил послу, взявши с этого последнего ненадежное клятвенное обещание, что второй из этих договоров не будет предъявлен до тех пор, пока первый не будет решительно отвергнут. Развязку нетрудно было предвидеть. Юстиниан потребовал, чтобы готский король отрекся от престола, и получил его отречение. Неутомимый поверенный императора возвратился из Константинополя в Равенну с подробными инструкциями и с любезным письмом, в котором император превозносил мудрость и великодушие короля-философа, соглашался на уплату просимой пенсии и обещал такие почести, какими только мог пользоваться подданный и католик; однако окончательное исполнение договора было благоразумно отложено до той поры, когда оно могло бы быть поддержано присутствием и авторитетом Велисария. Но в этот промежуток времени два римских полководца, вступившие в провинцию Далмацию, были разбиты и умерщвлены готскими войсками. Слепое и постыдное отчаяние Феодата внезапно перешло в неосновательную и пагубную самоуверенность, и он осмелился принять с угрозами и с пренебрежением Юстинианова посла, который потребовал исполнения данных обещаний и приведения его подданных к присяге и смело отстоял принадлежавшую его званию привилегию личной неприкосновенности. Приближение Велисария рассеяло эти самообольщения гордости, а так как первая кампания была употреблена на завоевание Сицилии, то Прокопий относит вторжение в Италию ко второму году Готской войны.