Закат в крови(Роман)
Шрифт:
И какого только оружия не тащили за собой отступавшие: пушки, пулеметы, даже орудия, снятые с кораблей Черноморского флота. Красноармейцы шли с русскими винтовками, австрийскими карабинами, с офицерскими револьверами на поясах. Ничего не оставляли «кадетам», хотя и отступали поспешно.
Какая тоска шагать сквозь удушающую пыль под жгучими лучами беспощадного степного солнца!
Где Сорокин? Где Полуян? Где Иванов? Кто остановит и повернет на врага человеческий поток? Или он так и будет безудержно течь и задыхаться в непроглядном пыльном мареве?
Мучительно третьи сутки не слезать с коня, но еще мучительнее тяготиться
Терзаясь от жары, жажды и пыли, Глаша, чтобы сохранить самообладание, мысленно твердила себе: «Будь жива мама, она тоже непременно была бы здесь. И наверное, с гордостью разделила бы судьбу этих людей… Настоящий революционер — тот, который способен вынести в борьбе любые испытания… Коммунисты должны быть во сто крат выносливее любых корниловцев. Коммунисты и народ неразделимы. А народ все вынесет…»
В одной из станиц на пути к Армавиру сотня Голика нагнала Екатеринодарский полк.
Обросшие густой колючей щетиной лица бойцов, прошедших за двое суток более ста верст, были хмуры и гневны. И стоило сотне появиться верхом на конях у церковной ограды, как красноармейцы закричали:
— Вот кто продал нас!
Вокруг всадников образовалась тесная озлобленная толпа, требуя, чтобы комиссары держали ответ.
— Сами на яких породистых конях гарцуют, а нас погнали пешкодралом! Где харч?! Где боеприпасы?
— Пропади все!
Неистовые крики и матерщина неслись со всех сторон. Над головами взлетали кулаки, сверкали штыки. Солдат в черной чиновничьей фуражке, еще сохранившей на зеленой бархатной тулье следы от содранной кокарды, вскочил на задок телеги, где лежал Демус.
— Браточки! — Он бешено завертел голубоватыми белками глаз. — Скидывай комиссаров с офицерских седел! Пущай отвечают перед честным народом, за сколько сребреников гамузом продали нас кадетам!
Глаша видела: стоит промешкать мгновение, как озлобленные люди сбросят с коней и поднимут их на штыки. Она даже вспомнила доходившие до нее рассказы, как отчаянно в подобных случаях врезался на коне в бушующую толпу неприятный ей Сорокин и рубил первого попавшегося на глаза бузотера. Не думая о последствиях, Глаша изо всех сил ударила коня нагайкой и вскачь подлетела к солдату в чиновничьей фуражке.
— Провокатор! — Она взмахнула нагайкой. — Долой с подводы!
И когда тот, сбитый с ног грудью лошади, свалился с телеги, резко повернула вздыбившегося коня в сторону толпы.
— Товарищи! — закричала она не своим голосом. — Сейчас будет говорить ваш любимый командир товарищ Демус! Помогите ему подняться на ноги!
И сама первая наклонилась и потянула за рукав гимнастерки Демуса.
С опухшим, страшным, очугуневшим от побоев лицом командир полка медленно, с трудом поднялся и, уцепившись за локоть Глаши, глухим, осипшим голосом тихо заговорил:
— Товарищи, боевые друзья, вот видите, как измордовала меня белая сволочь… — Он с трудом повернул лицо в лиловых ссадинах и багрово-синих кровоподтеках сначала в одну, потом в другую сторону. Один вид командира заставил толпу притихнуть. — Кто повинен в сдаче нашего Екатеринодара? А мы сами! А почему? А потому, что безнаказанно давали всяким дезорганизаторам сеять дикие слухи, устраивать дебоши. Прямо скажу, провокаторы шныряли и между вами, а вы их покрывали и слушали. Они подняли панику и всполошили вас. Когда я догонял
Демус поперхнулся. На черных, растрескавшихся губах его появилась кровавая пена и окрасила русые усы. Один глаз, совсем заплывший, слезился, а другой лихорадочно блестел сквозь узкую, косую щель в бинте.
— Неча его слушать! — выкрикнул было солдат в чиновничьей фуражке.
— Заткнись, дуроглот! — цыкнул на него широкоплечий парень в рабочей униформе завода «Кубаноль». — А то штыком продырявлю!
Демус был уже не в силах стоять и опустился на колени. Глаша поднесла к его губам флягу с водой.
Бойцы молча обступили телегу с командиром. Парень- кубановец поправил на телеге сено и неуклюже помог Демусу лечь.
Армавир, ставший на короткое время местом пребывания руководящих партийных и советских органов Северного Кавказа, был переполнен войсками и беженцами.
С трудом найдя пристанище у давнего знакомого отца, преподавателя местной женской гимназии, Глаша разыскала дом, где разместился крайком партии. От председателя крайкома Крайнего и других екатеринодарских коммунистов она узнала, насколько тяжелыми оказались последствия деникинского наступления. Белые захватили Тамань и Новороссийск, Ставрополь и Владикавказ, осадили Грозный, Кизляр. Волчьими стаями рыскали в степях и горных районах всего Северного Кавказа контрреволюционные банды чуть не дюжины неизвестных полковников — Бичерахова, Серебрякова, Барагунова, Хабаева, Уручкина, Беликова, Соколова… Все они надеялись на помощь наступавших деникинских дивизий, сами оголтело рвались к ним навстречу.
В последних неудачах екатеринодарцы винили прежде всего Сорокина, явно недооценившего возможности деникинской армии и своими победными реляциями из-под Кореновской дезориентировавшего ЦИК и другие органы республики.
Соглашаясь с этим, Глаша со вниманием прислушивалась и к мнениям товарищей, с которыми она не была знакома. Один из них, большевик Подвойский, прибывший на Кавказ из Москвы, не сводил причины всех бед только к Сорокину.
— Дело в том, — говорил он, — что во многих полках и больших отрядах нет политических комиссаров, всюду не хватает даже рядовых политработников. А без них, без хорошо налаженной политработы не сцементировать войска, не поднять их морального духа.
За дни отступления вместе с бойцами Екатеринодарского полка Глаша и сама убедилась в том же. С рвением молодости она приняла поручение Подвойского вести политическую работу в красноармейских массах.
По нескольку раз в день она выступала — в казармах и лазаретах, в окопах и на дорогах, среди обозов. Глашу даже удивляло, что уставшие, измотанные в походах люди проявляли такой неподдельный интерес ко всему, даже к давнему прошлому. Буйные, несдержанные, порой ослепленные злобой в других условиях, они не шелохнувшись слушали ее рассказы о Степане Разине, Емельяне Пугачеве, о якобинцах и их вождях Дантоне, Робеспьере, о декабристах и народовольцах. Глаша не предполагала, конечно, что в этом сказывалось и то, что в свои речи она вкладывала всю убежденность молодой коммунистки, всю горячность сердца. Глаза ее вспыхивали и светились рвущимся изнутри вдохновением, которое неизменно передавалось слушателям.