Заколдованная рубашка
Шрифт:
– А коли так, это человек не простой, - подхватил Пучеглаз.
– Это важная птица! Что ж, мы-то знаем: Датто был в Риме, и мы видели его в монашеском обличье в компании с чернохвостым.
– Как будто все сходится, - кивнул Мечников.
– Неясно только одно: что помешало Датто (если только это и вправду он!) дописать и отослать свои донесения. И куда он и его спутник девались, если Лука стерег их у единственного выхода.
Лука тихонько ахнул, однако никто не обратил на него внимания.
– И мясо не доели, а к вину и вовсе не притронулись, - прибавил
– Видно, услышали что-то, что их вспугнуло, решили удрать поскорее, покуда их не сцапали.
– Но здесь же ничего не слышно, тихо, как в могиле, - с беспокойством сказал Монти.
– Они могли услышать и испугаться только одного: выстрелов. Но мы уже давно не стреляем, ведь так?
Лука подскочил к Марко:
– Что? Вы говорите, дядя Марко, их могли вспугнуть только выстрелы?
Он был так взволнован, что сам не замечал, как вцепился в рукав Монти.
– Ну да, - отвечал тот, тихонько освобождая свой рукав.
– Помню, однажды мы здесь застряли надолго, и родители хотели нас вызвать. Кричали, звали - мы не слышали. Тогда попросили одного охотника выстрелить из ружья, и только по выстрелу мы поняли, что нас ищут, и вылезли наружу.
– Святой Джованни! Значит, это я, я своими руками все натворил! Это я спугнул этих шпионов, синьоры! Накажите меня, я вас прошу! Накажите сильнее, я опять упустил их! Я всему, всему виной!
– запричитал, завопил несчастный Лукашка.
Сквозь этот поток причитаний, слез, самообвинений четверо взрослых с трудом разобрали, что Лукашка подобрал где-то бурбонский пистолет и присоединил его к своей сабле. Пока он преследовал Датто и неприятельского офицера, ему некогда было подумать о своем трофее, но, когда оба беглеца исчезли и Лука рыскал вокруг, осматривая все выемки горы, он не устоял перед соблазном попробовать свою добычу и несколько раз выстрелил в воздух и в пролетающую птицу.
– Я попал в нее, синьоры, клянусь святым Джованни, я попал прямо в нее, и она упала в обрыв, - бессмысленно повторял Лука, как будто то, что он попал в птицу, могло как-то возместить его промах в другом деле.
– Одну маленькую птичку подстрелил, а многих больших упустил, безжалостно подвел итог Пучеглаз.
– Да, парень, здорово ты промахнулся, - кивнул и Монти.
Мечников и Александр ничего не сказали, но маленький денщик видел их красноречивые взгляды.
Лукашка не выдержал и заревел. В первый раз с тех пор, как стал гарибальдийцем. Но уж слишком жгучей была его обида на самого себя.
Так под его рыдания четверо взрослых забрали узел, бумаги и все, что нашли на "алтаре". Пучеглаз снова зажег свою запасную свечу, подтолкнул к "кишке" Луку, и все благополучно выбрались из пещеры Францисканца в темь и теплоту сицилийской ночи.
34. НОЧЬ ПОЛКОВОДЦА
Молодой генуэзец-часовой вполголоса, но сердито перекорялся с кем-то в темноте спящего лагеря.
– Я сказал - не пущу, и не пущу! Откуда я знаю, кто вы такие и правду ли вы говорите? И дежурного офицера не стану звать, и не просите! Вы говорите, что сердцем с нами, что Галубардо для вас
– Мы понимаем, друг, мы все понимаем, - возражал ему взволнованный голос мужчины, - но и ты пойми нас... Сегодня, в день великой победы, у меня родилась дочь. А раз она родилась именно сегодня, то и я и все наши родичи решили: нельзя, чтоб это прошло, как обыкновенное рождение... Вот мы и пришли просить милости у генерала и у той девушки-героини, про которую у нас рассказывают чудеса... Ведь ты знаешь: если мы не увидим ее и Галубардо нынче ночью, то завтра будет уже поздно, вы все уйдете дальше... И в нашей семье рождение дочери не будет ничем отмечено...
Молодой часовой не сдавался.
– Девушка эта - дочь старого друга Галубардо, почти его воспитанница, и теперь тоже спит в его палатке. У нее убили дружка, и она очень горюет, и подымать ее сейчас жестоко. Не стану я ее будить, родись у тебя хоть тройня!
– Нехорошо говоришь, парень! Постыдился бы! Вот здесь со мной моя старшая сестра, и старшая сестра моей жены, и сам синьор священник, а ты так некрасиво говоришь...
Генуэзцу стало неловко. Он посветил фонарем и увидел женщин, закутанных до глаз в черные шали, и старика священника. Не послать ли и вправду за дежурным офицером, справиться, как быть в таком необычном деле?
Но в ту минуту, когда часовой уже решился вызвать дежурного, из палатки Гарибальди, которую бойцы смастерили из седел и собственных плащей, выскочила взъерошенная такса и неожиданным басом залаяла на ночных гостей.
– Герелло, назад! Молчать, Герелло!
– приказали одновременно два голоса - негра Агюйяра и Гарибальди.
В палатке вспыхнула свеча, и Гарибальди появился перед часовым. По-видимому, он еще не ложился. Во всяком случае, на нем была его обычная одежда и даже круглая шапочка надвинута на брови.
– С кем это ты разговариваешь? В чем дело?
– спросил он молодого генуэзца.
Тот почтительно ему отсалютовал.
– Генерал, вот люди пришли к тебе снизу, из селения. Они непременно хотят тебя видеть. Я не пускал их, чтоб ты мог спокойно отдохнуть, но они не уходят и все повторяют, что им нужен ты.
Он поднял фонарь и осветил всю группу. Бородатый и мускулистый мужчина в бархатных штанах с кожаными наколенниками выступил вперед и низко поклонился.
– Мы пришли попросить об одной милости, - сказал он с сильным сицилийским акцентом, - тебя, Галубардо, и ту девушку-бойца, что зовут Лючией. Наши люди вернулись сегодня в селение и рассказали всем, что сделала эта девушка. А у меня как раз сегодня в полдень родилась дочь. И я хочу, чтоб ее назвали Лючией - в честь твоей воспитанницы и в память этого великого дня нашего освобождения. И я, и синьор священник Эджисто, который пришел со мной, и моя сестра, и сестра моей жены - все мы просим тебя и ее оказать нам эту милость.