Заколдованный круг
Шрифт:
Затем допросили Ховарда и Кьерсти.
Ховард давал свои показания так, словно выучил их наизусть. Он рассказывал правду, но, разумеется, не всю. Он не упоминал, что Рённев замахнулась ножом и тем более не упоминал, что сам поднял топорище. Вместо этого он рассказал, что Рённев поскользнулась — пол был скользкий от пролитой из котла воды.
В остальном же он точно придерживался того, что произошло на самом деле.
Показания Кьерсти, которые Ховард слышал впервые, были совсем краткими: она пришла из коровника, где только что отелилась Дагрус. Ховард стругал топорище. Рённев, мать (быстро поправилась она), стояла
— Ты зовешь Ховарда Ермюннсена отцом? — спросил судья.
— Нет. Мне было около двенадцати лет, когда он женился на матери, так что… И мне казалось, что Ховард — такое красивое имя.
Даже судья улыбнулся.
Показания Кьерсти могли быть и правдой, и ложью. По самим показаниям определить это было невозможно.
Ни обвинитель, ни судья не вдавались в подробности. Это только означало, что они припасли еще кое-что, иначе нечего было заводить дело.
В качестве свидетелей сначала вызвали крестьян из Нурбюгды, которых попросили поделиться впечатлениями о Ховарде. По мере того как они давали показания, Ховарду казалось, что все это он уже слышал. Именно таких показаний он ждал от них десять лет назад, на том несостоявшемся суде.
И все-таки Ховард удивлялся.
В тот раз он прожил в селении каких-то полгода, никто его толком не знал. Теперь он живет здесь уже десять лет, и они должны бы знать его. И не раз доказывали, что они его и вправду знают.
Многим из них он одалживал семена клевера, зерно для посевов и семенной картофель, он помог вывести новую, лучше прежней породу скота, хотя сохранить чистоту этой породы у большинства из них не хватило ума. Каждый крестьянин, дававший теперь показания, не раз приходил к нему и просил совета и наставлений и всегда получал их. Правда, не многим достало ума воспользоваться его добрыми советами…
Постепенно они перестали ходить к нему украдкой, как Никодим по ночам. Признали, что у Ховарда есть чему поучиться. И вот теперь один за другим стоят перед судом и холодно дают показания.
Они не отрицают — по крайней мере многие из них, — что Ховард хороший земледелец, но в остальном они не могут сказать, что его знают. Он ведь пришлый.
Многие произносили слово «пришлый» таким тоном, что оно означало: пришлый — от него всякой пакости можно ждать.
Были среди свидетелей и два исключения, но какое влияние они оказали на суд, трудно сказать.
Первый — Амюнн Муэн, большой, спокойный и уверенный в себе. Он заявил, что Ховард — человек старательный и добродушный. Чтоб он кого ударил, не говоря уже об убийстве, — это на него не похоже. Может быть, и найдется какой убийца в селении. Но только не Ховард.
Обвинитель спросил:
— Правда ли, что тебя самого несколько лет назад чуть не отдали под суд по подозрению в убийстве жены?
Амюнн выпрямился и какое-то время смотрел на обвинителя:
— Видно, и улик-то у тебя нет, если ты хватаешься за досужие сплетни не только про Ховарда, но и про свидетелей по делу! Выйдем-ка за угол, я тебе объясню, что думаю про таких, как ты.
Судья постучал молотком. Обвинитель залился краской.
— Далеко ли было до суда тогда, четырнадцать-пятнадцать
Судья снова постучал молотком, и Амюнна выпроводили из зала.
Следующим свидетелем, который сам попросил, чтоб его вызвали, был Хёгне Лиэн.
По залу прошел шепоток, когда он, старый и сникший, занял свидетельское место. Мало кто знал о дружбе Хёгне и Ховарда, и люди подумали, что он впервые за сорок лет выбрался со своего хутора.
Он быстро выложил все, что было у него.
— Это дело рук Керстаффера Берга, — сказал он.
Больше ему и сказать нечего было, ко ему-то все ясно как божий день. Этот суд — один срам и горе, а всякий срам и горе на белом свете — дело рук Керстаффера Берга, так уж повелось издавна.
Но все присутствующие знали, что Керстаффер последние годы редко вставал с постели, он так и не пришел в себя с того вечера, как Ховард огрел его дубиной на картофельном поле, тому уж скоро десять лет. Ховард, конечно же, чересчур сильно ударил его тогда, и одному богу известно, что произошло в Ульстаде в конюшне, когда Мартина нашли мертвым, хотя в тот раз Ховард и ускользнул от суда.
Что уж там ни говорить про Керстаффера, Рённев он не убивал, потому как сам лежал тогда в постели…
Суд и присутствующие поняли — одновременно поняли, — что Хёгне больше нечего сказать, и тут случилось такое, что редко случается — суд и присутствующие разразились дружным смехом. Даже Керстаффер Берг смеялся. И пока громыхали раскаты смеха, Хёгне тихо исчез из зала суда. Словно растаял в воздухе и исчез для всех незаметно.
Второй раз в жизни все селение подняло на смех Хёгне Лиэна из-за Керстаффера Берга.
К концу первого дня суд допросил всю прислугу из Ульстада, кроме Гуру, которая появилась в доме после смерти Рённев. Всех спрашивали, не замечали ли они каких-нибудь перемен в Рённев в последнее время, и на это все отвечали утвердительно. Какие перемены? Как и следовало ожидать, они отвечали осторожно, но единодушно, что Рённев казалась беспокойной, что на нее совсем непохоже, и часто раздражалась.
Ховард и Кьерсти оставались такими, как раньше, во всяком случае, никто никаких перемен в них не замечал, разве что стали чуть молчаливее.
Ну, и еще все видели, что между Рённев и Кьерсти кошка пробежала.
Ховард не сразу понял, куда клонит обвинитель. Но одно несомненно — понемногу вырисовывалась картина, из которой явствовало, что в Ульстаде перед смертью Рённев не все обстояло благополучно.
На другой день стало ясно, куда клонит обвинение. Первой допросили Марен Теппен. После разговора с заводчиком Ховард был уже подготовлен к ее словам, но она оказалась опаснее, чем он предполагал. Не по отношению к Ховарду — он-то, дескать, переживал, мучился, почти все время сидел у постели. Рённев, когда пришла в себя перед смертью, последние слова обратила к Ховарду. Она произнесла только его имя, но так красиво это сказала…