Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)

Стовер Мэтью Вудринг

– И что ты сделаешь?
– сказала она мягко.
– Что сделаешь, когда будут бить твою мать? Твое дитя?

Он даже не задумался.
– То же, что сделал с тем, кто порол меня.

– взгляд здорового глаза, когда бич обмотался вокруг руки пастуха, которая вроде бы была надежно скована; взгляд, прервавшийся вместе с гибелью глаза от камня, пущенного другой, не так надежно скованной рукой -

Она кивнула.
– Хорошо.

Он так никогда и не понял, как именно всё произошло; насколько мог сообразить позже, внезапный рывок Ястребинки

позволил ей ударить копытом по плечу грума, сбив того с ног; второй мудро отскочил подальше от чертовых копыт, кобылица присела; неожиданный рывок лассо заставил Кайласси накрениться, едва не выпав из седла, задние копыта Ястребинки вылетели, достойный скорее ослицы пинок угодил ему в челюсть, а Кариллон позади вздыбился - лучший, ко всем чертям, кабриоль в чертовой писаной истории; копыта жеребца ударили конюшего в затылок в тот же миг, когда копыта кобылицы врезались в подбородок.

Голова Кайласси взлетела на воздух. Остальное тело летать не захотело.

Мерин заржал и забился, туловище владыки конюшен качалось в седле. Поток крови из огрызка шеи обернулся на ярком солнце каскадом рубинов. Табун разделился, пропуская паникующего коня. И сомкнулся снова.

Второй грум сел. Резко. Первый вовсе не казался готовым встать.

Голова Кайласси упала в кусты, подпрыгивая.

Мужчина глядел на отделенную голову и побелевших конюхов. Те начали панически дрожать. Затем он поглядел на табун. Лошади окружали его, плечо к плечу.

Молча и спокойно. Десять тысяч лошадей. Больше.

Смотрят.

Он поглядел на лошадиную ведьму. Та смотрела на него. Он кивнул в сторону головы Кайласси, не отрывая взгляда от женщины.
– Это был мой друг.

– Он хотел, чтобы ты так думал.

– Но что он сделал, чтобы умереть?

Она пожала плечами: - Спроси лошадок.

– О, конечно. Как я сам не подумал? "О, правильно, они ведь треклятые лошади. Рады всё рассказать".

– Только если ты умеешь слушать.

Он уперся руками в бедра, поза, позволяющая задрать полу куртки и выхватить "Автомаг" быстрее, чем моргнет обычный человек.
– Точно. Конечно. Если я послушаю, они расскажут, что ты с ними сделала?

– С ними? Ничего.

– О, врубился. Целиком их идея. Их хитроумный план. Сбежать сюда, чтобы убить человека, которого видели каждый день.

Она не желала замечать сарказма.
– Они пришли к своему роду.

– Есть дикие стада куда ближе твоей гребаной дали.

– Лошади ведьмина табуна не дикие, - ответила она.
– Они одичавшие.

– Я ...
– Он замолк, глядя на нее.
– Все они?

– Смотри.

Он посмотрел. В первый раз. Посмотрел на лошадей, не вокруг или за них. Табун был лишь... да, контекстом. Сценой. Местным колоритом. Он искал лошадиную ведьму и, естественно, решил, что вокруг нее будут лошади. Иначе отчего люди зовут ее лошадиной ведьмой?

Наконец рассмотрев самих лошадей, он увидел шрамы.

В шрамах он кое-что понимал. Знал, как выглядит шрам от кнута. Знал разницу между шрамом от ножа и шрамом от стрелы, и отличия шрамов, оставленных шпорами. Знал приметы шрама от касательного удара круглой головкой

палицы, и от прямого удара, когда размозжены глубокие ткани. И знал, как глядят глаза, когда внутренние шрамы страшнее внешних.

Во взорах лошадей читалась память о каждом истязании. Кнутом. Кулаком. Шпорами. Палкой. Они помнили, как добиваются покорности голодом, или держат в стойле без воды. Помнили, как цепи стягивают морды так сильно, что кожа рвется до костей. Помнили, как их вязали, визжащих, пытающихся убежать или отбиться. Сделать хоть что-то, чтобы побои прекратились. Помнили бесконечный кошмар знакомства с людским родом. Ибо этим они и занимались, когда видели людей.

Вспоминали.

Он знал, что они вспоминают, ибо сам вспоминал дурное, видя людей.

И он сказал, очень, очень тихо: - Святая срань...

Поглядел вверх, на лошадиную ведьму.
– Я не знал. Клянусь, не знал.

– Они верят тебе.

– Кто, лошади?

Она пожала плечами.
– Ты еще жив.

– Ух. Ага.
– Он небрежно кивнул грумам.
– Вам двоим лучше подождать в деревне.

Убеждать их не потребовалось. Оба вскочили и рванули по склону, наверх, где оставили привязанных коней. Десять миллионов фунтов лошадиной плоти сомкнулись на пути. Плечом к плечу. Не угрожая. Лишь намекая.

Грумы сжались, оглянулись на него. Он посмотрел на ведьму.
– Им можно уйти?

Она поглядела над головами табуна.
– Не похоже.

– Ладно, это же простые парни. Пусть уйдут, ха?

Она склонила голову набок, глядя карим глазом.
– Ты не понимаешь, кто я.

– Ну какое озарение. Черт, мне плевать на...

– Вовсе нет.

– Я лишь хочу окончить день без новых трупов, хорошо? Можем устроить?

Она пожала плечами, извиняясь.
– Это вряд ли.

– Что нас выведет отсюда? Давай, брось ключ, а? Что угодно. Я серьезно.

– Они не любят людей. Из-за людей они и приходят в табун.

– Кажется, тебя они любят.

– Я лошадиная ведьма.

– Окей, будь лошадиной ведьмой. Не ведаешь ли ты, как убрать треклятых лошадей с моего пути?

– Так я не делаю.

– Еще одно озарение.

Она чуть подалась к нему, держась рукой за мощную шею жеребца, и взглянула обеими глазами.
– Я делаю две вещи. И обе они не позволяют править лошадьми. Посмотри мне в глаза.

Один - карий, как у голубки, теплый и добрый. Второй - молочно-серый, холодный как ледник.

– Две вещи, - повторила она. Коснувшись щеки под карим глазом.
– Прощение.
– Перевела руку к глазу, что как лед в молоке.
– Позволение.

– Прощение и позволение? Прощение - за что? Позволение - чего?

– Это не сложно. Прощение за всё дурное, что с тобой сделали. Позволение быть собой. Всё иное...
– Она пожала плечами.
– Иное.

Он оскалился. Может, нужно было просто застрелить ее, схватить лошадей и ускакать, прежде чем кровь Кайласси привлечет грифонов. Или кого-то еще хуже. Кто знает, какие хищники могут рыскать по краям ведьмина табуна? Но едва рука сжала автомат, он понял, о чем она говорит. Холодная пустота развернулась в груди, и он оставил ствол торчать в кобуре.