Закон маузера
Шрифт:
Вместо разведки он взял высоту, и на этот раз прочно.
За ночной бой он и получил орден Святого Георгия…»
— Оставайтесь почивать, господин капитан, — уговаривал Кузьмич Петерса, коего развезло почище Авинова. — Уж я и постелил.
— Хорошо, братец, — покорно кивал Евгений Борисович.
Успокоенно вздохнув, Кирилл и сам прилёг, ибо не было сил удерживать себя равновесно, даже сидючи.
Поезд, покачиваясь и скрипя, глухо отсчитывая стыки, уносил его к Ростову-на-Дону.
Задремав, Авинов сильно вздрогнул, выныривая изо сна в явь, — ему показалось, что
В лёгком платьице, загорелая… Волосы коротенькие ещё, глаза смеются… Потянулась рукою, смешно вытягивая губки, словно дитё собираясь чмокнуть…
Кирилл улыбнулся. Поёрзал, устраиваясь поудобнее.
Интересно, что Дашка делает сейчас, в своём Константинополе?
Там у них тепло… Не до такой степени, конечно, чтобы в тонком ситчике разгуливать — на Босфоре зимой ветры дуют холодные, порою даже снег бывает, хоть и редко.
Если не натопишь печечку, замёрзнешь. Авинов вздохнул, сонно моргая.
Метель, вившаяся над степью, кидала в заиндевевшие окна шуршащие пригоршни снега. Хорошо…
…Он проснулся внезапно, среди ночи, вскидываясь с колотящимся сердцем.
Дико болела голова. Дрожащей рукой Кирилл отёр взмокшее лицо. Опять это с ним…
«Нахлынули воспоминания», называется. Но сегодня уже без обмороков, слава те…
И кажется, без болтовни «под влиянием гипнотизма».
— Господин капитан! — громко зашептал Исаев, свешиваясь с верхней полки. На жилистой шее у него болтался крестик. — Аль приснилось чего?
— Хуже, Кузьмич. Хотя… может, и лучше.
— Ишь ты…
Кряхтя, Кузьмич в одном исподнем ловко спустился, сунул ноги в валенки и накинул на широкие костлявые плечи тулуп.
— Случилось чего? — тихонько спросил он.
— Случилось, — вздохнул Авинов, понимая, что больше не сможет таиться, не выдержит острой внутренней борьбы.
Да и к чему она с тем же Исаевым, товарищем вернейшим, проверенным и перепроверенным?
— Я не сплю, — вымолвил вдруг Петерс вполне трезвым голосом и сел, покряхтывая. — Что именно случилось?
Тут Кирилл понял, что, если он отмолчится ныне, то нанесёт обиду обоим. Да и пошло оно всё к чёрту!
— Мы с Исаевым ходили в разведку, Евгений Борисович, — начал он, — работали в тылу врага, в самом логове комиссаров, да не о них речь. То, что случилось со мной… на днях и этой ночью, началось ещё в сентябре семнадцатого…
Авинов сжато пересказал всё, что произошло в далёкую сентябрьскую ночь, — о Фанасе, о грозном крушении государства, о чудовищных злодеяниях, учинённых народу русскому, о «ценных подарках», оставленных в его памяти, а ныне снова пришедших на ум. Ну хоть не в кремлёвских коридорах…
Выдохшись, чувствуя громадное облегчение — выговорился, наконец! — Кирилл отвалился к стенке.
Все трое долго молчали. Первым заёрзал Исаев.
— Кхым-кхум… — деликатно покашлял он, роясь в багаже, и выудил ещё одну бутылочку.
— Кузьми-ич… — укоризненно протянул Авинов.
— Сельтерская, господин капитан, — строго сказал сибиряк, откупоривая шипучку. — Холодненькая ишшо…
Кирилл с удовольствием осушил стакан. Ух, благодать какая!
— И мне, —
Получив требуемое, он, давясь, выпил воду, как водку, и выдохнул.
— Что же делать-то, Виктор Палыч? — осторожно спросил он.
— Меня зовут Кирилл Антонович Авинов. Юрковский — предатель.
Евгений Борисович протянул ему здоровую руку, и Авинов её с чувством пожал.
— Знаете… э-э… Кирилл Антонович, — проговорил Петерс, — я по-настоящему рад нашему знакомству, поскольку за Юрковским числились… хм… грешки, скажем так. Хотя… вы очень на него похожи.
— Потому и занял его место, — суховато сказал Кирилл.
— Я верю вам, Кирилл Антонович, — сказал офицер с проникновенностью, — и в то, что с вами приключилось в прошлом году и нынче, тоже верю. Не потому, что мистик. Просто, слушая вас, я невольно будил в себе скептика, но тот спит беспробудно! Уж слишком всё логично у вас выходило, жёстко, верно. Если желаете знать, я с самого лета ощущаю некую странность. Уж слишком нам всё удаётся! Да нет, я понимаю, сколько сил затрачено, сколько пота и крови пролито, чтобы только потеснить красных, и всё равно… Не бывает же так, чтобы армии всегда сопутствовала удача! А вот теперь у меня в голове всё разом и сложилось. И что же теперь делать станем?
Авинову стало приятно, что этот человек сказал: «мы».
— Больше всего, — признался он, — я боюсь теперь, что знания из будущего не задержатся в моей голове или меня пуля найдёт.
— Правильно, — кивнул Петерс. — Надо все чертежи доверить ватману, всё как есть записать…
— …И доставить нашим! — подхватил Кирилл, вынимая из-под подушки папку для бумаг. — Вот здесь уже многое записано. Дежурная секретарша Ленина стенографировала за мной и всё сдавала Троцкому. Как нам удалось изъять эти бумаги, кто нам помог выйти за кремлёвские стены — это я расскажу только Ряснянскому. Вы уж простите…
Евгений Борисович отмахнулся только.
— Вы правы совершенно! — сказал он. — А… можно взглянуть?
Авинов молча протянул ему папку.
Евгений Борисович принял её здоровой рукой, положил на столик, раскрыл осторожно, словно древний манускрипт.
На стенке у двери висела керосинка с толстым стеклом, и Петерс подкрутил колёсико, делая огонёк поярче, приблизил раскрытую папку к свету поближе, вчитался в записи на листке, лежавшем сверху.
— «…Впервые пенициллин использовался лекарями инков из племени кальяуайя, а также тибетскими монахами, собиравшими плесень, нараставшую на масле из молока яков…» — бормотал он. — «Антимикробный препарат, выделяемый из штамма гриба Penicillum notatum или Penicillum crustosum… Лечит крупозное и очаговое воспаление лёгких, сифилис, сепсис, гнойные инфекции… Производится методом глубинного брожения. Основные стадии: брожение мицелия, погружённого в огромные (750–800 пудов) баки-ферментеры; адсорбция пенициллина активированным углём… Начинать можно со способа поверхностного выращивания продуцента (то бишь на поверхности культуральной среды), хоть в бутылях, и постоянно расширять площадь посева мицелия в любом месте — на колбасной фабрике, в тыловых госпиталях, в пустых цехах заводов…»