Замок из песка
Шрифт:
Что — я не знала. Не знал и Гоша, застывший с воздетым к потолку пальцем и абсолютно бессмысленным выражением в глазах. Видимо, слишком длинное логическое умозаключение просто не уместилось в его подточенной алкоголем памяти.
— Н-да… Что… — Он пару раз щелкнул пальцами и то ли вспомнил старое, то ли придумал новое достойное продолжение: — А для этого нужно всю себя отдать балету! Понимаешь, Ирочка, всю себя! У тебя может быть только одна цель в жизни — танец. И должно держаться за нее, как за точку в фуэте. Потеряешь — и конец всему, закружит, понесет… Так
— А почему не две? — Я едва заметно улыбнулась. Отвергнутый Гоша был уже не опасен. Мне захотелось немножко над ним поглумиться и посмотреть, как он выкрутится. — Ну, балет, например, и любовь? — А ты видела где-нибудь две мушки у пистолета? Или два «глазка» у двери?.. Не видела? Вот то-то!..
Надо признать, из положения он вышел с честью. Теперь получалось, что я, Анастасия (или Ирина?) Суслова, отказалась от его любви исключительно из соображений карьеры. А если бы не необходимость посвятить всю себя балету — тогда, у-ух!..
Но малую толику злобы Гоша все-таки затаил. На утренний урок «класса» я пришла вместе со всеми и никаких скидок на дополнительную усталость не получила. А общее адажио Георгий Николаевич в этот раз выдумал просто зверское. Завершающим элементом правая нога шла на девяносто градусов в сторону и должна была сохранять это положение до специальной команды.
— Раз… два… три… пятнадцать… двадцать… — нарочито медленно считал Гоша. — Держать! Я сказал, держать!.. Двадцать пять, двадцать шесть… тридцать…
Пот лился по моей спине Ниагарским водопадом, правое бедро сводило ужасной судорогой. В конце концов я не выдержала первой, и не то что опустила — уронила ногу на пол.
— Суслова! — тут же взвился он. — Я разве сказал: «опустили»?! Быстро подняла ногу и держать, держать, держать!.. Все держим вместе с Сусловой и из-за Сусловой! Причем считаю с начала! Раз… два… три…
Сквозь плывущие перед глазами радужные круги я различила в зеркале усталые, злобные и почти ненавидящие лица девчонок…
К концу урока все как-то успокоилось. Никто, в том числе и Георгий Николаевич, на меня уже не злился. Девчонки мирно бинтовали в раздевалке стертые и разбитые пальцы, переписывали по кругу рецепт низкокалорийного печенья из овсяной муки второго сорта и болтали о всякой ерунде. Одна Артемова с почти мечтательной улыбкой на губах вспоминала сегодняшнюю экзекуцию.
— Да-а… Наш Гошенька сегодня, конечно, разошелся! — Вероничка достала из кабинки белые хлопчатобумажные носочки и осторожно всунула в них натруженные ступни. — С одной стороны, это еще ничего. Вон, говорят, у «нормальных», тех, что с девяти лет учатся, и по морде отхлестать могут… А с другой стороны, лучше бы он так старался, когда у мальчиков в училище преподавал. Не было бы сейчас таких уродов в Оперном.
— Ты про кого? — без особого интереса отозвался кто-то из девчонок.
— А ты вчера на премьеру «Вальпургиевой ночи» ходила? Там такой Вакх был, что хоть стой, хоть падай! Руки — крюки, ноги — крюки, а прыжок — так просто
— А кто Вакха-то танцевал?
— Да Ганс, Господи! Ганс из «Жизели».
Ленивая, почти сонная нега слетела с меня мгновенно. От усталого благодушия не осталось и следа. Ганса в «Жизели» танцевал Алексей. Только Алексей. Это была его партия…
— Его зовут Алексей. Его фамилия Иволгин. Никакой он тебе не Ганс, — процедила я сквозь плотно сжатые зубы. — А по поводу рук-крюк ты сначала на свои посмотри… Плисецкая!..
Вероничка удивленно округлила глаза, по-деревенски подперла подбородок круглой ладошкой и неожиданно участливо спросила:
— И не тяжело тебе так?
— Ты о чем? — Мой голос еще дрожал от злости.
— Тяжело, наверное… Я ведь только сейчас поняла, на кого похож твой мальчик. Ну, тот, который за тобой заходит… На артиста, на артиста, думаю… Да он же на Иволгина нашего похож!.. Выходит, ты возвышенно любишь одного, а спишь с другим? Бедняжка!
— Да пошла ты!.. — Я яростно дернула за замок «молнии» на крепдешиновом платье, и «молния» не замедлила разойтись. Гофрированные рукава сползли с плеч, сделавшись похожими на крылья мертвой бабочки.
Вероника с абсолютно невозмутимым видом достала из косметички английскую булавку и протянула мне:
— На, зацепи хоть под воротником. Кофту накинешь, до дома как-нибудь дойдешь… А за Иволгина своего не обижайся. Хороший он танцор, просто Барышников! И мальчик твой хороший. И спать с ним не стыдно. Что ты как маленькая, ей-Богу?!
Все-таки Вероничка Артемова была дамой вредной, стервозной, но не злобной. Как это ни парадоксально звучит…
А спать с Сашей мне, в самом деле, было не стыдно. И, кроме того, привычно. Я даже придумала для себя почти философскую сказку про одну принцессу, которая долго-долго искала самый прекрасный цветок на свете. Она его в конце концов нашла, но на бесконечно высокой горе. И достать цветочек оттуда было невозможно. Тогда она посмотрела себе под ноги, увидела маленький василек и сказала: «Я буду звать тебя самым-самым прекрасным цветком»… В общем, «философская» суть сводилась к тому, что принцесса не только выбрала синицу в руках вместо журавля в небе, но еще и мысленно пририсовала ей широкие крылья и длинные голенастые ноги… Я пыталась любить в Саше зыбкое отражение Алексея. И иногда верила, что у меня это получается…
Впрочем, Валера Антипов, на правах подружки посвященный в мои личные дела, упорно не желал замечать сходства Ледовского и Иволгина, Сашу за глаза называл не иначе, как «мерзкий приспособленец и эгоист». А если случайно пересекался с ним в моей квартире, старался под любым предлогом побыстрее сбежать.
Но в этот раз обстоятельства играли против него. Через два дня мне исполнялось восемнадцать лет, и мы с Валерой лепили пельмени к предстоящему празднику.
— А ты опять капусткой хрустеть будешь? — ехидничал Антипов. — Может, тебе и именинный пирог специальный сделать? Капустно-морковный! Или редисочно-спаржевый!..