Замок из песка
Шрифт:
— Так Настя заплатила бы вам за месяц или за два. Как договоритесь…
Хозяин раздумывал до тех пор, пока не кончилась водка, а потом выдал:
— Ладно, давай прямо сейчас деньги за месяц. Съезжу, в самом деле, к старым…
Потом Валера тревожно предполагал, что он может уйти в запой и через неделю вернуться с теми же требованиями. Но через неделю пришла телеграмма: «Прошу выслать деньги за полгода по такому-то адресу в поселке Сосновка, на имя Синицыной Анны Тимофеевны». А следом за телеграммой и письмо, в котором мать Владимира Викторовича благодарила
Вот так я и жила полгода. Потом еще полгода. Потом еще… И только осенью 1997-го, когда в моей личной карточке появилась запись «Экспериментальный класс. Четвертый год обучения», Георгий Николаевич заговорил о возможности получения места в интернате.
— Только это еще очень и очень неточно, — сообщил он мне после занятия, отозвав в дальний угол класса. — Особо рассчитывать не стоит. Но, учитывая твои особые успехи и то, что в жилье из наших девочек нуждаешься ты одна…
Я, естественно, не выдержала и поделилась радостью с девчонками.
— А не страшно тебе в интернат идти? — Милка Лебедева, когда-то наша «маленькая», а теперь уже шестнадцатилетняя, достала из коробочки новые колготки с лайкрой и натянула их на длинные, словно у аистенка, ноги. — Все-таки общага — она и есть общага…
— Да я ведь раньше жила в общежитии. Когда еще лет было, сколько тебе сейчас.
— И, кстати, чего там в интернате бояться? — Вероничка Артемова закончила скалывать шпильками на затылке свои волосы цвета спелого баклажана. — Ночного разврата, что ли?.. Так наш Суслик всем местным мальчикам в бабушки годится, у них наглости не хватит к ней пристать. Тем более что половина там — голубенькие…
— А по-моему, все это сказки про голубеньких. — Милка удовлетворенно рассмотрела ногу, обтянутую новыми блестящими колготками. — Я вот в «СПИД-Инфо», кажется, читала, что в балете их такой же процент, как везде, — больше болтают…
— Бог ты мой! — Вероничка всплеснула руками. — Живешь словно в аквариуме, ничего вокруг себя не замечаешь!.. Да ты поговори с девчонками из интерната, они тебе порасскажут. Или, если не веришь, попробуй, например, Мишеньке на «дуэте» глазки состроить…
— Ты что думаешь, он — из этих?
В Милкином голосе слышалось столько неприкрытого ужаса, что Артемова расхохоталась:
— А чего ты так испугалась-то? Замуж за него собралась, что ли?
— Нет, не замуж. Просто…
Мишка Селиванов, высокий, белокурый, в самом деле немного женственный, был моим партнером на «дуэте». Никитина, пару раз заходившая за мной в училище, тоже выдвигала версию, что он «из этих». Я сначала отмахивалась, потом приглядывалась к нему с постыдным любопытством, а потом поняла, что мне все равно. Мишка был не только прекрасным партнером, но еще и хорошим товарищем.
— Это я виноват! Честное слово, я! — объяснял он преподавателю по «дуэту», чуть не уронив меня, распластавшуюся, как корова, с воздушной поддержки. — Настя просто ничего сделать не могла. Она и
Прыгнула я ужасно и повисла на его дрожащих от напряжения руках мертвым грузом. А если бы упала башкой о пол, то, кроме травмы, получила бы еще хороший нагоняй. Но Мишка удержал. Преподаватель, прекрасно видевший все «изящество» моего полета, только качал головой и командовал:
— Еще раз… Только та, которая невиноватая, пусть предварительно вспомнит, чему ее на «классе» учили…
Мишка был Мишка. И мне казалась безразличной его сексуальная ориентация…
— Кончай болтать что попало, — я сказала это довольно беззлобно и всего лишь тронула Веронику за локоть. Но она неожиданно взвилась, как кобра из вазы факира.
— Значит, я болтаю что попало? Сплетни собираю, да? Одна ты у нас, святоша и балерина от Бога, и прекраснейшей души человек?
— Да перестань ты! Вовсе я не говорила, что ты сплетничаешь. Просто зачем об этом болтать?
— Милка спросила, я ответила! И нечего мне рот затыкать. Если тебя ничего на свете не волнует, кроме того, как антраша сегодня получилось, то…
Вероничка вопила уже довольно громко. Голос ее гулким эхом отскакивал от холодных, пропахших потом стен раздевалки. Изо всех углов начали подтягиваться девчонки, чтобы послушать, чем кончится наша словесная дуэль. Мне стало гадко и отчего-то стыдно.
— Да, мне многое безразлично, — проговорила я, запоздало понимая, что не надо было ввязываться в этот дурацкий разговор. — И в том числе, кто с кем спит… Я вообще не считаю это темой для общей беседы.
— А видно, кстати, что эта тема тебе до лампочки, — Артемова удовлетворенно улыбнулась. — Поэтому-то тебя твой мальчик и бросил. И что-то на его место кандидатов не видно…
Отвечать не хотелось. Тем более что и провокация ссоры была слишком явной, и причину Вероничкиного поведения я знала. Сегодня Гоша сделал ей унизительный втык за безобразную форму и общее разгильдяйство. А мне, как назло, объявил о предстоящем просмотре в Оперном…
В Оперный со служебного входа я к тому времени ходила уже несколько раз. Нас всей группой водили смотреть женский класс и репетицию, показывали огромную, словно аэродром, сцену с закулисной стороны, даже позволяли по разу пройтись в простых турах по большой диагонали до самого занавеса. Но сегодня меня хотела посмотреть сама Третьякова. И это было совсем, совсем другое…
Надежда Ивановна Третьякова была балетмейстером-репетитором и живой легендой нашего театра. Шестидесятилетняя, сухонькая, со смешным кудрявым пучком на затылке, когда-то, много лет назад, она заставляла восторженно рукоплескать и Москву, и Ленинград. Она была педагогом нынешней примы Лазоревой и еще очень, очень многих. Правда, поговаривали, что Третьякова может не только сделать из неопытной девочки крепкую солистку, но и серьезно испортить карьеру одной своей фразой. Если Надежда Ивановна говорила после просмотра: «Не знаю, мне кажется, что это только кордебалет», то с мечтой о блестящем балетном будущем можно было распрощаться.