Запах цветущего кедра
Шрифт:
С воды хорошо было видно упавший кедр с сухой кроной, поэтому Рассохин пересёк старицу, отыскал прогал в зарослях и осторожно въехал в залитую пойму. Чистые луговины попадались редко и больше тянулись вкрест движению, приходилось таранить полосы стриженого ивняка. За прибрежным чащобником начиналось затопленное болото, и ему удалось углубиться в разливы на полкилометра. Висящих на тонких деревьях людей ещё можно было увидеть, однако сколько он ни вертел головой, никаких признаков не обнаружил. Мелкие отдельные рощицы были всюду, и хотя на берёзках распускались серьги и листва, однако
Ещё полчаса Рассохин лавировал между полей стриженных кустарников по разливам, пока не угодил на мелкое место и не намотал на винт травы. Он заглушил мотор, прислушался к мерному шороху дождя по воде и крикнул. Даже в ненастье голос над водой показался гулким, громогласным, эхо откликнулось в кедровнике за спиной, но в ответ залаял лишь кавказец, оставшийся на берегу. Пока Стас раздирал травяной ком на винте, стемнело, и редкие рощицы слились в одну серую ленту с другими зарослями. И всё равно он ещё полчаса дрейфовал по пойме, курил трубку, сдерживая крупную дрожь, кричал и выслушивал пространство.
Стало ясно, что даже днём искать наугад затопленный остров — безнадёжное дело, только время потеряешь. А ещё хуже — сломался винт, наскочив на корягу: запасных в лодке не было. Надо пробиваться к своему берегу, ждать рассвета, брать в проводники амазонку и обязательно бинокль. Уже в темноте, часто продираясь сквозь заросли напрямую, он кое-как пробился на курью и там не удержался, погнал в исток, к Карагачу.
Гнилую Прорву затопило почти полностью, торчал бугорок на месте бывшей пекарни и узкая полоска берегового вала, на котором сидели стрижи, лишившиеся своих гнёзд. Рассохин причалил и выскочил на сушу: тут даже костра было не развести. Молчун Дамиан исчез — возможно, успел уйти на кладбище или уплыл: облас у него наверняка где-то припрятан... Стас прошёл по валу почти до бывшей электростанции, дальше плескалась сумеречная и настолько стремительная вода, что начинала кружиться голова.
Карагач требовал жертвы!
Лагерь на противоположной стороне ещё дотлевал, над чернеющим кедровником светился неяркий, призрачный дымный столб, напоминающий извержение вулкана. Рассохин ощущал бесконечную пустоту этого пространства и всё-таки не сдержался, крикнул:
— Лиза-а!
Низкие облака прижимали звук и гасили эхо, однако кавказец на том берегу услышал и отозвался скулящим лаем. По реке несло свежие, рухнувшие с берегов деревья, распускающаяся листва серебрилась в кронах, создавая впечатление, будто весь мир опрокинулся в зловещую реку.
Пока Стас возвращался к лодке, полоска вала уменьшилась вдвое, и кое-где лёгкая прибойная волна уже перекатывалась через сушу, заставляя взлетать береговых ласточек.
Поджидающий на лагерной пристани пёс обрадовался, с визгом запрыгал около, но Рассохин вытащил лодку на сухое, привязал её к столбу, а остаток цепи прикрутил проволокой к ошейнику.
— Придётся тебе, брат, охранять, — сказал извинительно. — Мало ли что на уме у этих гадов.
К схрону
В землянку он пробирался осторожно, чтобы не разбудить амазонку. Не зажигая света, на ощупь достал из рюкзака одежду и сначала переоделся в сухое. Потом затопил печку и в отсветах огня увидел, что она не спит — сидит на постели, кутаясь в одеяло.
— Лодку я нашёл, — сообщил Рассохин, зажигая свечу. — Но остров не успел — стемнело. Завтра рассветёт — поедем вместе.
— Они погибли, — уверенно проронила амазонка. — Я сон видела... И слышала крик.
— Это я кричал.
— А сон?
— Сон — не доказательство! — обрезал Стас. — Сейчас будем есть. И спать.
Она будто не услышала.
— Сёстры падали с деревьев, — забормотала она, вздымая волну унявшегося было озноба. — Их уносило течением. Некоторые прыгали сами. И бросали детей. Они же зомби!
— Прекрати! — прорычал он.
И увидел, как её передёрнуло от испуга. Взгляд стал осмысленным и покорным. Рассохин пощупал её лоб — температуры вроде не было, хотя кожа влажная.
— Тебя как зовут? — примирительно спросил он, развешивая возле печи мокрую одежду.
— Анжела.
— Второго имени не дали?
— Это теперь неважно.
— Как себя чувствуешь, Анжела?
— Сильно пропотела, — призналась она. — Одеяло мокрое.
— Пропотела — это хорошо. Может, насморком обойдётся. А одеяло переверни другой стороной.
— Не боюсь простуды, — голос шелестел, как сухая трава. — Купаюсь круглый год... Иначе бы не доплыла...
— Сёстры твои тоже моржуют?
— Ещё по снегу босыми ходят.
— Значит, до утра выдержат, — вслух подумал Рассохин. — Сколько там детей?
И лучше бы не спрашивал — она опять впала в отрешённое состояние полусна.
— Четверо — девочки... Женщин всего было тридцать пять. Теперь я одна... Где Лариса? Она не прилетела? Если не прилетит, мы погибнем!
Стас встряхнул её за плечи.
— Не смей вспоминать! Все живы, завтра снимем твоих амазонок. Водки хочешь?
Анжела отпрянула.
— Я не пью спиртного! Есть очень хочу.
Он не стал напоминать про текилу и Мерлина, о которых говорила в бреду и которые явно были принадлежностью её другой жизни.
— А я выпью. Тебе сейчас молоко подогрею. И тут ещё есть какая-то пища, вроде орехи с мёдом. И с маслом. Не пробовал, не знаю...
Она как-то сразу оживилась, и Рассохин вручил ей банку из запасов Матёрой, дал ложку.
— Это пища огнепальных, — объяснила она со знанием дела. — Лущёный орех заливается жидким вересковым мёдом. А если кедровым маслом — пища богов. Мы сами готовили.
— Ешь — и спать, — грубовато оборвал он.
Сам выпил водки прямо из фляжки и открыл банку разогретой на печке тушёнки. Анжела посмотрела на это с ужасом, хотела возмутиться, однако в последний миг опомнилась.