Запах цветущего кедра
Шрифт:
— Очень просто! — и вынула из сумочки стеклянную бутылку. — Видел? Это не водка, это уже ацетон. Вставлю фитиль, подожгу и будет коктейль. Они сами выпустят, когда начнётся пожар! Помоги мне открыть пробку, у меня не получается.
— Где ты взяла ацетон?!
— В ночном магазине продают! Очень горючее вещество!
— Так это ты гостиницу подожгла?
— Нет, не я! — засмеялась Сашенька. — Но мне пришла идея спалить и милицию! Открой бутылку. И помоги сделать фитиль. Или лучше давай вместе подпалим!
Вячеслав зашвырнул ацетон вслед за бутылкой с водкой.
—
В её сумочке в это время зазвонил телефон.
— Я ещё куплю! — она стала рыться в вещах. — Это тебе звонят!
— Мне?!
— Несколько раз уже, твоя мама! И я ей сказала, что ты...
— Как она узнала твой номер?
— Ну, какие вы все бестолковые! Ты же звонил с моего телефона?
— Что ты ей сказала?
— Правду! Сказала: схватили и бросили в тюрьму. А я хочу освободить вас всех.
— Дура! — совсем уж несдержанно рыкнул Вячеслав.
— Сам дурак! — грубо отпарировало вчера ещё нежное создание и сунуло телефон. — Тебе родная мать звонит!
Но в трубке зарычал Бульдозер и сразу на высоких оборотах:
— Ты чего устроил, хрен моржовый? Ты что мать расстроил?! Ты что вытворяешь? За каким... тебя понесло в Усть-Карагач? Тебя предупреждали!
— Дядю Стаса выручать, — оскалился Вячеслав, — Рассохина! Нашего друга молодости. Он попал в беду, у него серьёзные проблемы! Ты же с детства учил — не бросать друзей!
И сразу же убавился гонор довлеющего самца. Отец вроде бы закашлял, закряхтел, перемежая эти звуки уже безадресной сокрушённой бранью.
— Из камеры звонишь? — словно прочистив горло, спросил он. — Или выпустили?
— Сбежал, — признался Колюжный-младший.
— Ты на Старой площади у кого был?
— То ли Тягун, то ли Бегун фамилия. Очень на Распутина похож. А может, и в самом деле воскресший Распутин!
— На какого Распутина?
— Григория Ефимовича.
Видимо, родитель испытывал растерянность и смятение; всегда трезвомыслящий и схватывающий на лету, здесь не сразу и догадался, о ком речь. А догадавшись, как-то очень уж по-стариковски опять закхекал, занукал и наконец спросил:
— А с какого рожна Тягун Карагачом заинтересовался? Он же другие вопросы курировал.
И эта его неуверенность вдруг всколыхнула в душе ещё неведомую доселе жалость к отцу. Бульдозер едва лязгал гусеницами.
— Не знаю, батя... Ты там маму успокой!
— Ладно, — пообещал он. — Стаса-то ещё не видел?
— Сегодня к нему полечу.
— Ну, передавай ему от меня...
И не сказав, что передать, отключился.
Вячеслав очень хорошо знал характер своего родителя: как только его свергли с министерского Олимпа на землю, он огляделся вокруг и обнаружил, как число друзей резко сократилось. Точнее, практически не осталось; новых же, думских, он тихо презирал, о чём однажды сыну и признался. И вспомнил друзей прежних, по якутской молодости, а там первым номером был Рассохин. Просто пойти к нему, покаяться и восстановить отношения не позволяла бульдозерная гордость. Вячеслав не осуждал родителя: жизнь у этого поколения была такая, такие предлагаемые условия игры. Попал в элиту — рви прежние связи, по живому режь,
— До власти дорвались пигмеи, — заявил однажды Бульдозер, тайно оправдывая свою отставку. — А маленькие люди не способны на великое. Физиология позволяет им устраивать лишь смуты, революции и мировые войны. За подобные нетолерантные речи с трибуны его даже наказывали — лишали слова, но избирателям это нравилось.
Колюжный отдал телефон.
— Не хочешь помочь — подожгу сама! — заявила Сашенька.
— Ты несёшь вздор. Ещё один пожар — это фарс!
— А что ты предлагаешь? — задиристо спросила Сашенька. — Кулаками драться?
— У тебя есть другое оружие!
— Обольщать ментов? Ни за что!
— У тебя есть когти! Иди выцарапывай мужа, если хочешь что-либо доказать. Себе и ему.
— Как — выцарапывай?
— Закати истерику, не мне тебя учить. Царапай, грызи их зубами, рви — отпустят. Покажи им, что ты женщина, декабристка. Они сильных боятся и всё прощают. А поджог — это тюрьма.
Она и в самом деле скорчила хищную гримасу, будто когти выпустила, но в последний миг смутилась.
— А ты куда?
— На берег! Если что, ищите у брошенной самоходки.
— Самоходка брошенная — это кто? Одинокая женщина?
— Баржа такая, ржавое судно!
Сашенька кинулась к милиции, хлопнула входная дверь, и через некоторое время послышался душераздирающий мужской вопль и мат. По коридорам забегали, в тёмных окнах вспыхнул свет.
К восходу Колюжный разыскал на берегу Чилима переломленную пополам лесовозную баржу — с виду зимний приют местных бомжей. Корма была затоплена половодьем, однако носовую часть оборудовали под жильё, утеплив стены трюма брёвнами, пенопластом и картоном.
Попасть сюда можно было и через верхний люк, служивший окном, и через левый борт, обшивку которого уже наполовину срезали автогеном. Вячеслав обошёл всю баржу и ни одной живой души не обнаружил. Видимо, постояльцы съехали отсюда недавно, вместе с теплом, и зимой особо себя не утруждали, устроив свалку мусора и туалет прямо за дверью, в железном трюме. Сейчас он оттаял и дышать было нечем, однако торчать на улице под студёным утренним ветерком с реки становилось неуютно. Зажав нос, Ко-люжный отыскал в бомжатнике спички, прихватил драный матрас и ушёл под прикрытие ближних тополей, где развёл костерок. Все подходы к барже отсюда просматривались, и в случае чего можно было незаметно улизнуть в прибрежные заросли ивняка.
Сорокин появился внезапно, из-за спины, причём был в знакомой пижаме, тапочках и с гостиничным одеялом, наброшенным на плечи.
— Вы убедились? — спросил он безо всякого торжества. — Я всё предвидел и не сумасшедший. Я — человек, загнанный в угол и лишённый воли к сопротивлению.
Он и в самом деле выглядел намного спокойнее, чем в гостинице, и в глазах не было прежнего лихорадочного, безумного блеска.
— Может, мы пойдём в помещение? — предложил он. — Здесь холодно, а там есть печка.