Запах цветущего кедра
Шрифт:
— Поздно вкусы и нравы менять, — к тому же упредил Стас. — Каждый ест свою пищу.
Несмотря на голод, ела она не жадно и как-то благоговейно, словно исполняя ритуал. Потом выпила горячего молока и послушно легла.
— Почему загорелся наш монастырь? — вдруг спросила она. — Его подожгли?
— Подожгли.
— Люди с вертолёта?
— Ваша Матёрая подожгла!
— Не может быть! — амазонка приподнялась. — Матёрая никогда бы не стала жечь! Ты видел сам, как поджигала?
— Не видел, — признался он. — Но пожар начался, когда она сбежала
Она полежала молча, глядя в потолок, затем сказала твёрдо:
— Молчуны подожгли. Мы же у них как бельмо в глазу.
— А чем вы молчунам помешали?
— Им лагерь мешал. Мы жили здесь, как в сейфе. Нас по одной отсюда не выкрасть. А всех сразу — кишка тонка.
— Давай спать, — приказал Рассохин. — Завтра трудный день.
Он сдвинул стол, расстелил на широкой лавке спальный мешок и присел возле печки с трубкой. Мелкие дрова прогорели быстро, оставались угольки, и всё равно нужно было подождать, когда сотлеют, чтоб закрыть трубу. Он курил, стараясь пускать дым в открытую дверцу, однако запах всё равно попадал в землянку.
— У тебя вкусный табак, — вдруг сонно сказала амазонка. — Как из кальяна... Ты курил кальян?
Он хотел ответить, но в это время услышал знакомый звук, доносящийся с поверхности. Печь с трубой в тайном схроне молчунов служила ещё неким слуховым аппаратом, и это Стас обнаружил ещё в землянке сухозаломского урочища, когда услышал скворчанье ласточек. Сейчас, сквозь лёгкий, отстранённый шум дождя в кедровнике, он явственно услышал мычание и, пожалуй, впервые ощутил радость от этого тягомотного пения. Живы были отроковицы! И мантры свои затянули как раз к полуночи!
Рассохин надел сухие берцы из рюкзака, натянул мокрую ещё штормовку и осторожно сунулся в двери.
— Кури здесь, — услышал он за спиной голос. — Мне приятно...
Анжела опять впала в какое-то пограничное состояние, которое существовало на стыке двух её жизней, поэтому он отвечать не стал и молча выбрался наружу. Шум дождя усилился, но сам дождь почти не пробивал кроны, а собирался хвоей и стекал по стволам деревьев или капал только в некоторых местах, словно сквозь дырявую крышу. Печная труба была выведена сквозь дуплистый сухостойный кедр и выходила где-то высоко в кроне, которая, словно локатор, улавливала и усиливала верхние звуки. А внизу, у земли, мычание было невнятным, растворялось, глушилось шорохом дождя и доносилось со стороны неожиданной — от сгоревшего лагеря. Рассохин ощупью прошёл на звук метров сто — темнота в кедровнике была почти как и в землянке. Мантры пели, но как-то уж ровно, слаженно, в один низкий мужской голос.
Выставив вперёд руки, он продвинулся вперёд ещё, прежде чем отчётливо услышал не мычание, а собачий вой. Кавказец голосил трубно, подолгу и почти на одной ноте, наполняя всё это дождливое, шуршащее пространство тревогой. И оставалось только гадать, отчего он воет — от тоски посаженного на цепь невольника или от некоей собачьей привычки подпевать людям, когда они по ночам начинают
Над сожжённым лагерем поднимался густой белёсый пар,
— Ну, ты чего? — спросил Стас. — Тебя охранять приставили. Вот сиди и охраняй!
Кавказец ткнулся ему в колени, повилял хвостом и затих. Над курьей и разливами бесконечно сеял дождь, издавая звук закипающей воды в котелке.
— Тоскливо, — послушав, согласился Рассохин. — А думаешь — мне нет? Посадить тебя в одну землянку с такой от роковицей... Лучше бы здесь, на берегу сидел.
Он отпихнул пса и пошёл в кедровник. Потом обернулся и погрозил кулаком.
— Только попробуй ещё вякни! Верну китайцам.
В землянке было тепло, угли давно истлели, поэтому он закрыл трубу, лёг поверх спальника и, послушав мерное сопенье амазонки, уснул.
К рассвету дождь закончился, только небо ещё оставалось низким, серым, и ветер поменялся на северный. Скорее всего, начинались черёмуховые холода, на Карагаче отмечаемые снегом, и хоть Рассохин надел на амазонку всё, что было тёплого, в последний момент посмотрел на утлые кроссовки и брать с собой не рискнул.
— Можешь показать, где был остров? — он развернул карту.
И посмотрев, как она водит пальцем по всей пойме Карагача, понял: толку не добиться. Прихватил с собой спальный мешок и повёл отроковицу наверх. Там хотел предложить свои плечи, однако характер у ожившей амазонки оказался спортивным и дерзким.
— Сама пойду!
По дороге её качало, она шла, натыкаясь на деревья, с частыми остановками, и только когда послышался счастливый визг кавказца, призналась, отчего не захотела на руки.
— Отроковицы словно щенята малые, — вдруг произнесла она явно чужие слова. — Кто от земли оторвал, того никогда не забудешь.
— Кто такое сказал? — усмехнулся Рассохин.
— Пророчица, — обронила она и пошла вперёд. — И я с ней согласна.
На сгоревший лагерь она смотрела с зачарованным страхом и почему-то дышала и всхлипывала, словно только что наплакалась.
У причала Рассохин заметил, что Карагач вроде бы стал усмиряться, по крайней мере, лодку лишь чуть подтопило с кормы, и течение поутихло — либо снег в горах стаял, либо в плотине залома у Репнинской соры пробило значительную брешь.
Ну, или последнее — Карагач принял жертву, если верить сказаниям ясашных.
Он столкнул «Прогресс» на воду, помог Анжеле забраться в спальник, усадил её и выехал на середину курьи.
— Показывай! — крикнул он на ходу. — Откуда ты при плыла?
Амазонка уверенно махнула рукой — вперёд — и замерла, всматриваясь в противоположный затопленный берег. Так проехали километра два, прежде чем она указала направление, пожалуй, метрах в трёхстах от того места, где вчера Стас заходил в пойму.