Запах цветущего кедра
Шрифт:
Услышав об увольнении и наученный Бурнашовым, Гохман отвечал ей излишне грубо, потом и вовсе обложил матом, на какой-то миг заставив даже замолчать актрису, однако ненадолго, ибо она тоже вспомнила соответствующий язык и не осталась в долгу. Напоследок губернатор приказал никуда не отлучаться и ждать его на аэродроме, дабы угодить звёздной гостье, которая намеревалась ещё покуражится над беззащитными мужиками.
Но более всего досталось Бурнашову, едва он назвал свою фамилию. Учёный был обвинён в многожёнстве, издевательстве над брошенными женщинами и детьми и получил совет — хоть единожды
Кирилл Петрович, выстоявший пять минут на коленях и источивший всё своё блистательное красноречие, был посрамлён и унижен в присутствии мужиков до такой степени, что и в самом деле готов был покончить с собой. Единственное, что удерживало его и как-то ещё вдохновляло на жизнь, — дерзость Колюжного, улетевшего на хвостовой стойке шасси вертолёта.
Кошкин и Гохман от обиды в первую минуту вообще чуть не подрались, обвиняя друг друга в непрофессионализме и тупости, уже и за грудки похватались. Но потом оба накинулись на учёного: оказывается, всё испортил Бурнашов, пав на кле-ни перед Неволиной! Она сразу же почувствовала себя королевой и стала попросту измываться над мужиками и всячески их унижать, а орда спасателей в салоне во главе с губернатором, желая понравиться артистке, принялась ей подпевать.
Бурнашов связываться с правоохранителями не стал, поскольку, сражённый приговором взорвавшейся звезды, был ослеплён мыслью, что если Сашенька не вернётся к нему, то и жить незачем. Щупая ногами пространство, он убрёл в сторону и сел переживать случившееся в одиночку.
Пожалуй, полчаса мужики бродили по площадке, не зная, что предпринять, участковый порывался уехать домой пахать огород, но не заводился мотоцикл, а сделать это с толкача одному никак не удавалось, помогать же никто не захотел. Не только Бурнашов — все ощущали себя приговорёнными к смертной казни и теперь мучительно ожидали своего часа.
Потом дежурный по аэродрому сходил в сторожку и вынес три литра парного молока.
— Пейте, — попытался он скрасить трагические минуты. — Утренний удой. Не выливать же теперь...
И поставил банку на стол, укрытый от дождя и солнца добротным навесом из самолётного дюраля.
Уволенные правоохранители посмотрели на него как на чумного, и к молоку сначала не притронулись. К тому же ясашный особой чистоплотностью не страдал, поэтому в банке плавали мухи. Однако Бурнашов, привыкший к драматическим развязкам, первым отошёл от шока и, будучи голодным со вчерашнего дня, выловил мух пальцем, выпил свою долю — треть банки — и опять отдалился. Гохмана не кормили вообще больше суток, поэтому он попросил у дежурного хлеба и с удовольствим выхлебал литр вприкуску, чем и пробудил аппетит у Кошкина. Вечный холостяк был всегда голодным, однако пытался сохранить прокурорское лицо и будто бы через силу допил остатки. И только распалил аппетит и своё глубокое разочарование.
— А ничего в ней особенного и нет, — заключил он. — Баба и есть баба: на экране сладкая, а по жизни — сволочь вроде Дуськи Сысоевой.
— Ещё она ест, пьёт, — добавил мудрый ясашный человек, — и, значит, в сортир ходит. Вы думали, не ходит?
—
— Сам начал! — у Кошкина неприязнь к участковому ещё не перекипела. — Как ты её назвал и куда послал?
— Она первая послала! — отпарировал тот. — В кино поглядишь — и слов-то таких знать не должна.
Прокурорский следователь сдёрнул галстук, содрал пиджак и развалился на широкой лавке.
— Уволили, да и хрен с ним! Надоело! Какая-то артистка самим губернатором командует! Не переживай, фашист! Я так — в адвокаты пойду. Давно хотел слинять.
— А я к дочерям в фатерланд уеду. — Гохман повесил на гвоздь фуражку, автомат и стащил фуфайку. — Плевать на эту пенсию!
Бурнашов ещё некоторое время посидел в гордом одиночестве, после чего вернулся к мужикам за стол, снял автомат и стал вертеть его в руках.
— Повесь оружие, — предупредил участковый. — Заряжено.
— Может, и впрямь застрелиться? — обречённо спросил он. — А что? Единственный раз удовлетворю женщину мужским поступком. Возможно, и Сашенька обрадуется.
— Ещё чего... — Гохман отнял автомат. — Нечего поважать! Теперь ясно, почему с артисткой никто не спит.
— Будем жить, мужики! — провозгласил счастливый ясашный человек. — Вы только посмотрите: весна, птицы
поют... У меня с прошлого года медовуха осталась. На всякий случай берёг. Напиток дамский, но всё-таки...
— Так чего молока принёс? — взвились пострадавшие правоохранители. — Тащи! И закуси! Жрать охота!
Медовуха хоть и была мутной, некрепкой, но после первого стакана все взбодрились, а Гохман опомнился и толкнул Бурнашова.
— Зови своего Колюжного, учёный! Чего он в траве сидит? Арестов сегодня не будет.
— Колюжный не сидит, — с завистью сказал тот. — Он летит!
— Колюжный? — насторожился Кошкин.
— Ты не напрягайся! — обрезал участковый. — Ты уже адвокат.
— А он здесь?!
— Был здесь и улетел, — с удовольствием признался Бурнашов.
— На чём улетел? На метле верхом?
— Нет, со спасателями.
Прокурорский сначала оцепенел, затем потряс головой, пытаясь сообразить.
— И его Неволина... взяла на борт? Но когда он заскочил?
— Да не взяла, — успокоил счастливый ясашный. — Прицепился к шасси и, как репей, полетел рассеивать семя...
— Напугал, — Кошкин облегчённо вздохнул. — Подумал — у меня провалы, затмение... А почему я не заметил?
— Вы цапались, как два мартовских кота! — ухмыльнулся Бурнашов.
— Ладно, учёный, сам-то на коленях стоял, — обиделся прокурорский. — У тебя чего, и в самом деле гарем? Шесть жён?
— Ну, не в один раз, сам понимаешь. На протяжении всей жизни алименты платил... Всё искал...
Медовухи хватило ещё по стакану.
— Неужто из шести ни одна не запала в душу? — доверительно спросил Гохман.
— Да они все западали, — Бурнашова пробивало на слёзы. — Но, понимаешь, я паять люблю, конструировать, придумывать... А они любят не изобретателей, а изобретательных мужчин.