Запасный выход

Кочергин Илья Николаевич

– Надо ехать в Сибирь. Поедем на Алтай, – говорит мне по телефону Любка. Ей нравятся быстрые решения.

Я выхожу во двор и опять вижу, как у изгороди стоит старый гнедой конь Феня и ждет порцию утренней каши. Заметив меня, гугукает. Я размышляю, как перебираться на Алтай вместе с лошадью. Или его придется пристрелить? Пристрелить для его же собственной пользы, как было написано у Лавкрафта.

Очень неприятно, когда ты решил показать кому-то запасной выход, построил своими руками дом, баню, сараи и катух для коня, насадил деревьев, исходил пешком и изъездил окрестности, полюбил

эту землю, начал рассказывать обо всем этом, а теперь нужно отсюда бежать. Ну что это за запасной выход?

Я курю и размышляю, что прощание с конем было бы, конечно, отличным эпизодом для романа: сколько здесь чувств, как пронзительны были бы короткие абзацы, как глухо прозвучал бы выстрел из отцовской двустволки. Но я уже говорил, что сам боюсь и других опасаюсь подсаживать на эмоциональные всплески. Мне довелось в жизни видеть, как пристреливают коня, потом мне довелось описывать это в рассказе. Такие скачки эмоций затягивают похлеще алкоголя, особенно во время начала всяких войн и специальных военных операций. Откажемся от написания таких романов. А то потом себе и читателям придется десенсибилизацию, как коню Фене, устраивать.

Просто несу коню миску с кашей, а дальше дела двигаются своим чередом – завтракаю, убираю навоз, раскрючковываю копыта, даю ведро с чуть подогретой водой, набиваю сено в рептух и подвешиваю его к столбу посредине левады. Рептух – мешок из сетки для хоккейных ворот. Чудесное человеческое изобретение, позволяющее надолго занять внимание коня – пойди вытащи губами и зубами все сено сквозь ячейки размером сорок на сорок миллиметров. И не так скучно проводить вечность, и сена меньше втаптывается в грязь и снег, и меньше остается свободного времени на измышление всяких лошадиных причуд и хитростей.

Одно из тех изобретений, которое нисколько не усложняет людям жизнь.

Пожар на АЭС потушили. Любка вернулась из Москвы. Мы возобновили занятия с конем.

И тут, к моему удивлению, снова разыгрались обиды на Любку и на весь мир. Разобраться с обидами сложнее, чем просто бросить пить, да еще в то время, когда весь человеческий мир вокруг с головой окунулся в эмоции.

Март, волшебное время для работы в солнечном загородном доме, и ты даже уже попросил у нее прощения, ты сделал все, что от тебя требовалось для улучшения отношений, а она, твоя любимая, снова себя ведет как обычный человек со своими человеческими недостатками.

Как тут можно спокойно работать, когда ни западные страны, ни бывшие советские республики, ни твоя собственная страна, ни правительство, ни общество, ни твоя собственная жена, да вообще – всё человечество не оправдывает твоих требований и ожиданий?

О мои обиды!

Я хочу о них рассказать. Еще Рерих писал – не бойтесь твердить о прекрасном, а они прекрасны. Нежны и прекрасны.

Ты просыпаешься утром и независимо от того, хорош ты был вчера или плох, совершил ли ты большой трудовой подвиг или беспомощно бродил по дому и по двору, не зная, за что взяться, – они любят и ценят тебя.

Любимая бесчувственно сопит рядом в самом сладком сне за полчаса до будильника, а они уже в полной боевой раскраске, в чулочках, на каблучках и надушены. Они знают, чего ты хочешь,

чего боишься, они бережны к тебе и ничего не требуют взамен, никаких усилий. Все, что от тебя требуется, – просто соглашаться. Они не дадут тебе шанс опозориться или испугаться, они нежны и предупредительны. Они гладят тебя по голове и шепчут о самом прекрасном, что есть на свете, – о свободе.

– Тебя не ценят, – говорят они и легонько разглаживают морщины у тебя на лбу. – Ты сложно и мудро устроен природой, тебе даны чудесные инстинкты, неисчерпаемые силы. Ты мог бы созидать и разрушать города подобно могущественным джиннам, а от тебя требуют какой-то новомодной эмпатии, бережности и сочувствия. Ты заперт в современном одомашненном женском мире, помешанном на комфорте и толерантности.

Я для очистки совести делаю слабую попытку возразить, но надо мной склонились и шепчут в ухо:

– Тебя не любят и не ценят. Никогда не ценили. Потребительское общество хочет только простых развлечений. Им не нужно запасных путей и высоких парений. Ты бедный и одинокий.

Мне говорят:

– Ты самый продвинутый. Ты выдержал то, что не выдержит никакой заскорузлый мачо. Ты работоспособен и эмпатичен, насколько может быть эмпатичным самый современный мужчина. Ты даже отучился на первой ступени психотерапии. Ты впереди всей планеты.

Моя обида садится на меня, медленно танцует верхом, любуется мной, опускает ресницы, потом распахивает глаза во всю ширь и вглядывается в меня. Меня не смущает нелогичность всех этих речей, у меня вообще с логикой не очень, у меня образное мышление.

Обида кладет мне на грудь теплые любящие руки и все так же пристально смотрит на меня своими распахнутыми глазами, ждет. И мое образное мышление, немного еще не проснувшееся, но все же достаточно образное, предлагает мне образ какой-то шикарной свободы.

Это чудесная свобода от всего: от работы и зубных врачей, мытья посуды, просто мытья и прочего суетного быта, свободы от возраста, от своих убеждений и любых договоров, от налета цивилизованности, от того, чтобы считать время или деньги, от того, чтобы кого-то беречь и о ком-то заботиться.

А потом звонит будильник, и Любка сонным голосом просит поставить чайник. Обида смотрит на меня иронично. Я угрюмо надеваю штаны и ставлю чайник. Как же неохота из открывшейся мне свободы вползать обратно в жизнь, где любимая идет с заспанным лицом в дурацком махровом халате умываться, шаркая по полу тапочками-движками. Не ценит она меня.

И я знаю, что близится запой по восстановлению справедливости, после которого обиды немного угомонятся. Он может быть направлен против Любки, против психотерапии, против общества потребления, против западного общества и против восточного, против общества вообще, против всего неуютного нового и против всего надоевшего старого, против нежного поколения «снежинок» и против заскорузлых мачо, которые тянут весь мир в ту прекрасную молодость человечества, когда мы с Игорёшей Савинским объедались свежей олениной, зажаривая ее на палочках над огнем. Это, конечно, была неплохая молодость мира, но я ее уже не потяну: потом второй раз проходить взросление заново совсем не хочется.