Запасный выход

Кочергин Илья Николаевич

После премьеры, после того, как расходятся зрители, мы садимся в фойе за стол вместе с руководителями театра и с актерами. На стенах афиши, в застекленных витринах народные костюмы, которые собирали долгие годы для театра в окрестных селах.

Главную женскую роль сегодня играла сотрудница Сбербанка, а мужскую – директор одной из школ города, преподаватель русского языка и литературы.

– Вот он, наша звезда. Вчера иду вечером, смотрю – с рынка выходит с авоськой, – говорит режиссер и показывает на директора школы.

Звезда скромно улыбается.

–

Я спрашиваю: чем закупился? Он отвечает: к премьере завтрашней вот взял рыбки, мучки и маслица. Так что, дорогие мои, вот эта рыбка жареная, смотрите – с лучком каким красивым, вот эта шарлотка… так, смотрите, грибки маринованные… это все дело рук нашей звезды. Готовился к премьере. Талантливый человек во всем, как говорится… Грибы же тоже ты закрывал?

– Собирали их вместе с женой. Закрывала она. – Директор школы не хочет присваивать чужие лавры.

– Но шарлотку и рыбу сам готовил?

– Сам.

Режиссер, нацепив на вилку маринованный молодой грибок, у которого края шляпки еще даже не успели отойти от ножки до того момента, как его срезали и законсервировали, поворачивается в нашу сторону, демонстрирует его нам и разводит руками в некотором восхищенном удивлении:

– Ребята, вы видите? Нет, вы видите? Вот так мы живем. Это называется – театр в маленьком городе. Театр в маленьком городе.

Мы все пробуем рыбу с лучком, шарлотку, грибы, а директор школы тем временем открывает принесенную им же бутылку коньяка.

Я сейчас хочу от чистого сердца сказать, что и рыба, и шарлотка, и грибы были действительно замечательными. И спектакль мне понравился. Мне, не любящему всего театрального.

И Антигона, которая выросла в этом театре, в кружке театрального искусства, а потом вышла замуж и уехала растить детей в Рязань (она кричала нам со сцены по-французски в прошлый приезд, а мы все стыдливо опускали взгляд в пол), и сотрудница Сбербанка, и директор одной из школ, и рыба с лучком, и шарлотка, и новые поколения детей, занимающихся в кружке, – некоторые из них подбегали по зову режиссера продекламировать нам стихотворение, – они все были убедительны.

Вот был разлит коньяк, мне предложен лимонад, и мы все потянулись друг к другу нашей посудой. Я ожидал, что будет предложен тост за премьеру или за игравших актеров.

– Давайте, дорогие мои! Выпьем! Чтобы не было войны! Поехали!

Вот это показалось мне неубедительным, слишком театральным. Пустой гаражный тост. Надуманная причина для того, чтобы потянуться друг к другу с бокалами в руках. Этот тост показался мне, человеку из большого города, пусть даже давно сидящему на земле, мелкопоместной позой.

Театр в маленьком городе в конце февраля на берегах Жабки, которая когда-то звалась Вослебедью.

Однако уже на следующий день этот тост, к которому я придрался и которому не поверил, устарел. Неожиданно оказался необыкновенно актуальным и тут же утратил эту актуальность.

Как странно было выйти февральским утром во двор и увидеть коня Феню, так же, как и вчера, отдыхающего и размышляющего о чем-то своем у ограды.

Для

него ничего не изменилось со вчерашнего дня в этом мире. А ты увяз в очередном мортоновском гиперобъекте, в приближение которого до последнего момента не верил. С этими гиперобъектами всегда так, вернее, так всегда со странностями человеческой психики: мы не хотим видеть того, чего не хотим, хотя оно все ближе и ближе, оно заняло уже половину горизонта, а потом и вовсе наступило. Как глобальное потепление.

Что мы делали в первый день? Я не знаю, что делали вы, а я вытеснял эту новость.

Выйду во двор, погляжу на серые обрезки досок, прислоненные к стене дома, и войны уже нет. Я их уже год хочу отсюда убрать. Убрал эти доски, порадовался, а потом – снова тревога.

Посмотришь на сугроб под крышей террасы, на треснувшее пластиковое ведро у дровяного сарая, и война опять куда-то делась, ты двигаешься, потеешь, ликвидируешь сугроб, избавляешься от ведра, а потом она снова наваливается.

И кажется, что вокруг, среди осокорей, растущих вдоль ручейка, среди трав и кустарников на краю умирающего села вопиюще тихо.

Толком даже не порадовался вышедшей в конце этого месяца книжке, где подробно описывал, как можно радоваться жизни.

Март

Прекрасные обиды и пейзаж

Мы уже с вами договорились год назад, что в этих записках март – время весеннего уютного томления, в марте так хорошо работается в тепле деревенского дома. Спокойное время книжек, весенних сумасшедших снегопадов и лыжных прогулок. Пусть так и остается, несмотря ни на что. Надо устраивать себе в жизни что-то незыблемое. Надо бережно относиться к марту.

Хотя, конечно, в этом марте плодотворное томление иногда прерывалось. В самом начале месяца, когда Любка ненадолго отъехала в Москву, произошел пожар на Запорожской АЭС. Какая-то ракета или бомба вроде попала в нее. Я еще толком не успел проснуться утром, а тут звонит Любка и говорит, что в новостях пожар.

Утро в марте должно начинаться с прекрасных вещей – с глаз северного оленя, которые становятся золотистыми летом и голубыми зимой, или с нестареющих голых землекопов, или с речного жемчуга в северной чистой воде. Например, в этом марте я читал эпос о Гильгамеше, «о всё видавшем до края мира, о познавшем моря, перешедшем все горы». О его друге Энкиду, который ел травы вместе с газелями и теснился с зверьем у водопоя. А потом всякое-разное об этом эпосе, о его находке, о расшифровке глиняных табличек.

Читал о палеолитических изображениях лошадей и быков, которые встречаются в пещерах Франко-Кантабрии, и о том, как в эти пещеры археологи привезли австралийских следопытов-бушменов, чтобы те прочитали следы босых ног, оставленные в глине первобытными людьми.

А тут, после Любкиного звонка, во время утреннего интернет-дайвинга приходится разглядывать карты вероятного распространения радиоактивного облака и понимать, что оно по-любому накроет твой чудесный дом на берегу ручейка Кривелька.