Записки дивеевской послушницы
Шрифт:
Ему вручили косу, чуть поменьше, чем у рослых мужчин, и Коля в первый раз в жизни принялся косить.
— Э-э, косарь, — поморщился Хрисанф Егорович, — а-ну, дай!
Староста взял и показал, как надо косить. Коля с видом смущенного ученика попробовал.
— Ужо лучше, а ты низа держись, — порекомендовал кто-то из мужчин.
Раз, раз, раз. Вскоре работа понравилась, на душе сделалось легко. Прошло пару минут, и Коля уже совсем освоился с новым делом. Время от времени из-под самой косы выбегали испуганные перепела. Мальчик останавливался.
— А-ну,
Казалось, что девушки только и ждали команды. Все враз затянули песню.
— Во дают! — ухмыльнулся мальчик.
Вскоре на его лбу выступили крупные капли пота. В глаза слепило яркое солнце. В небольшом леску весело чирикали птички. Юноша обратил внимание, что Хрисанф Егорович старается немного отставать от других косарей, видимо, затем, чтобы новичок не чувствовал себя ущемленным. Коле стало совестно, и он начал работать быстрее, стараясь не думать ни о чем. Его рубашка тут же пропиталась потом и стала прилипать к телу.
— Да сыми ее, не цацкайся! — обратился к нему Матвей. — Чай не стыдно!
Николай скинул рубашку. Тут же раздался веселый разговор девушек:
— Ой, какой упитанный!
— А может, он на дрожжах-то!
— Цыц! — рявкнул на них Хрисанф Егорович, — ишь расщебетались!
Девушки еще немного похихикали и принялись за работу. Прошло еще около часа, Коля совсем освоился с новым занятием, что даже находил время подшучивать над девушками.
Они пели:
— Ой, я знаю, с кем сегодня загуляю… Только с Колей, только с Николаем.
Коля отвечал:
— А я петь совсем не умею, поучусь-ка я у Пелагеи.
В таком настроении проработали вплоть до самого вечера. Солнце уже клонилось к закату, а уходить с поля совсем не хотелось. А когда первые сумерки упали на землю, вместе с ними роса увлажнила поле, люди начали собираться.
— А ну, живее, давай! — поторопил Хрисанф Егорович.
Вскоре работники цепочкой отправились в городок по уже знакомой Николаю тропинке. Впрочем, многие парочки от общей шеренги стали отставать и шли отдельно друг от друга на почтенном расстоянии. Веселый женский смех слышался то тут, то там, а кое-где звучали и песни. Улучив момент, мальчик обратился к Хрисанфу Егоровичу и спросил, когда сможет с ним поговорить.
— Уж если шибко надо, то могу и сегодня ночью, — ответил тот.
— Да ночью, пожалуй, будет лучше, — сказал мальчик, — а то вечером у меня дело.
— Да уж знаю…
Еще Николай отметил, что люди, несмотря на то что весь день, с раннего утра до позднего вечера работали на сенокосе, совсем не устали. Мужчины молча несли инвентарь и полевую кухню, и вид у них при этом был вполне обычный. Натренированному Николаю дорога назад показалась длинной и утомительной, он несколько раз вытирал пот со лба. Лица же его спутников были словно каменными. В город вошли, когда совсем стемнело, в доме, похожем на гриб, юноша умылся и поужинал. А как только собрался примерить рубашку, которую Варвара положила на комод, в
— Никола, выходи!
Это был Матвей. Под мышкой он держал сделанный на старинный манер баян. Не дав Николаю опомниться, Матвей быстро вошел в комнату.
— Слушай, — обратился к нему Коля, — а где я? Как называется этот городок?
— Как? — удивился Матвей. — А разве Хрисанф Егорович тебе не сказал? Интересно, о чем вы так долго с ним гудели, как пчелы в улье?
— Так говорили обо всем…
— Обо всем? А самое главное, выходит, не спросил? Слушай сюда, Никола, ты находишься в городе под названием Ободок. Запомни: Обо-док! Понял?
— Да.
— Хотел бы остаться у нас жить?
— Да, но, в общем….
— Понимаю. Давай, ужо выходить. Тама нас ужо заждались.
— Пошли…
На завалинке их и вправду уже ждали. Всего, как успел заметить Коля, было около пятидесяти человек. У реки горело два небольших костра, возле них молодежь и собралась. Девчата весело о чем-то щебетали.
— Эй, честной народ, я баяниста привел! — крикнул Матвей.
— Ой, какой он у нас робкий да стяснительный. Какой мягкий да впечатлительный, — сказал кто-то с вызовом с толпы.
— Рот закрой — сам такой! — ответили ему тут же.
— Ребята, — вышла в центр Пелагея, — а давайте послушаем Любаву. Небось у нее стихи новые появились.
— Давайте! Послушшам.
— Давайте!
— Любаву, Любавушку нашу послушаем!
Девушки расступились, в середину вышла Любава, на ней был новый сарафан, в косу вплетен широкий голубой бант. Поправив челку, Любава раскраснелась, щеки ее теперь казались как нарисованные и она с чувством произнесла:
Вы знаете, как рождаются стихи?
О, эти чудные мгновенья!
Из слов кружевные плетенья…
И милых ангелов штрихи.
— Браво! Любава!
— Ай, да, Любавушка, ай да, молодец!
— А стихи-то какие, прям как будто в самом деле ангел помогал писать! — раздалось со всех сторон.
— Спасибо тебе, Любавушка, — обратился к Матвей, — а таперича пущай другой талант себя проявит, — он указал прямо на Николая.
— Спасибо, Любаша, — сказал Николай девушке.
Оказались совсем близко друг к другу. Коля уловил во взгляде девушки что-то волнующее, руки его задрожали, он сжал баян, сел на приготовленный для него пенек и заиграл. Сначала одну мелодию, затем другую. Но никто почему-то не спешил танцевать. Народ недоуменно молчал.
— Что? Не нравится? — опешил Николай.
— Да что ты, Никола, нравится ишшо как, токмо мы энтих песен совсем не знаем, — раздался голос из темноты.
И Николай стал играть частушки.
Девушки плясали до упаду. Юноши в основном, стояли по сторонам и смотрели. Иногда, правда, кто-то из них подмигивал понравившейся красавице или кричал: «Молодчина!»
Разошлись по домам далеко за полночь, когда даже неугомонные сверчки успокоились. Коля приподнялся, отдал Матвею баян и направился в сторону дома.