Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

В противовес "Анархии" он мечтал создать настоящую культурную газету, орган идейного анархизма защиты "свободного творчества и идеи личности". Здесь рядом с ним оказался -- Яков Новомирский.

Новомирский организовывал восстание в Одессе (1905 г.); Новомирский прошел восьмилетнюю каторгу; Новомирский работал в Нью-Йоркских газетах. Осуществление анархической идеи, месть за восьмилетние холодные слезы, сенсационные аншлаги и кричащие подзаголовки телеграмм -- его страстная семитская душа была во власти всех трех стихий одновременно.

Его не пугало убийство: в

молодые годы при схватке с городовыми он не раз прибегал к маузеру.

Но воспоминание о кандалах, но запах типографской краски и таинственная сила печатного листа!..

Создать образцовую коммуну!

Нет, написать блестящий фельетон!..

А прежде всего отыскать своих былых палачей и расправиться с ними как следует!..

Революция, свобода, счастье, но... конспирация в нем не умирала, в лабиринте двенадцатиэтажного дома Нирнзее весной 1918 г. он скрывался под чужой фамилией в чужой комнате, каждый час ожидая неведомых врагов, каждый день выступая пред многотысячными аудиториями.

Он презирал Гордина и Ге, но ходил в их клуб; он боролся с большевиками, но Дзержинский в дни арестов с усмешкой сказал: "Новомирского не троньте; он -- наш!"

Новомирский хотел знать все: восемь лет на каторге и пять за границей он изучал: 1) качественный анализ, 2) восточные наречья, 3) сопротивляемость материалов, 4) книги Блаватской, 5) источники римского права.

Рамзай, Уеллинек, Шлейхер, антипод Ницше -- Вилламовиц, и пр. и пр.
– - какой-то дьявольский вихрь имен, цитат, доказательств, исторических примеров.

И при этом горящие глаза, сжатые кулаки, готовность маузером подтвердить свои слова.

Вдвоем с Боровым они стали во главе газеты "Жизнь".

За два месяца существования "Жизнь" трижды переменила состав сотрудников и в зависимости от настроения Новомирского ежедневно меняла окраску. Сегодня она пророчествовала о национальном значении советов, завтра проклинала совнарком, послезавтра требовала интервенции...

Потом и "Жизнь" закрылась, оставя память о забавном сумбуре. Потянулись горькие дни.

Во весь рост пред Боровым и Новомирским стал вопрос о выборе.

И как они не захотели найти общего языка с московскими анархистами, как они не сумели дойти до конца в борьбе с большевиками, так эстетизм Борового и жажда творчества Новомирского отшатнули их от возвышения на службе у советов.

В числе безымянных сотен тысяч они гнут свои спины над бездарной канцелярщиной и мерзнут в хвостах.

Испепеленные души! Ненайденные дороги! Испитое до дна отчаянье...

В кабинете у Борового висела гравюра Ван-Дейковского "Карла Стюарта". Когда со стен Лувра на меня глядят устремленные поверх людей -- не в небо и не на землю -- грустные глаза короля, глаза, исполненные покорным знанием грядущего, я вспоминаю Борового таким, каким видел его в последний раз, в залитой июльским солнцем пустынной комнате запустелой, заброшенной московской квартиры, где двигались и работали одни пауки, а люди жались по углам, серые, голодные, немытые...

В его любимом "Closerie de Lilas", как и прежде, шумные дебаты. Уже нет ни Троцкого, ни Мартова,

но приземистый Шарль Рапопорт, вздымая свою грязную лохматую бороду, сообщает о радостях советского рая, а печальный, строгий Барбюсс читает стихи, посвященные московским пророкам. Дремлет за прилавком обтерпевшийся хозяин, суетятся шустрые гарсоны, на улице гудят такси, и жизнь ползет -- ничего не знающая, ни о ком не помнящая, все взвесившая, проклятая!..

РАСПОРЯДИТЕЛИ КРОВИ

I

Автономов, Автономов, Автономов...

Приезжают с Северного Кавказа, приходят какие-то чудом пробравшиеся письма, испуганные люди с испуганными лицами, озираясь на нашу пустынь, радостно вздыхают: "Да у вас благодать..." -- и, сидя в Москве летом 1918, я слышу ежедневно это роковое имя.

– - Кто ж он?

– - По замашкам диктатор, по фирме командующий войсками Кубанско-Черноморской республики.

– - Это еще что за республика?

– - Очень просто, -- объясняют "пробравшиеся", -- у нас на Северном Кавказе полная Мексика. Советская власть только в крупных центрах, в аулах черкесня вообще никого не признает, по степям гуляют корниловцы, на Дону -- немцы, ну, а от Екатеринодара до Тихорецкой и от Грозного до Владикавказа ездит броневик, а за ним несколько составов. Это и есть вооруженные силы Кубанско-Черноморской республики!

– - Ну, а сама же республика где?

– - А-а! Это, видите ли, совдеп екатеринодарский объявил, что вся Кубань и все Черноморье объединены в одну республику и казаки приглашаются сдавать зерно местным властям. Ну, ни Кубань, ни Черноморье, понятно, не подчинились... Вот когда их Автономов завоюет, тогда и республика будет назаправду... У нас даже песню поют:

И шумит Кубань водам Терека:

Я -- республика, как Америка...

– - Когда ж это будет?

– - Когда враги подчинятся.

– - И много врагов?

– - Хватит. Во-первых, Троцкий нас не признает и объявил Автономова вне закона: "Каждый честный гражданин обязан при встрече с бандитом Автономовым застрелить его на месте"; во-вторых, против него другие главковерхи -- Сорокин, Тройский, Анджиевский; в-третьих, горцы во главе с Гикалло поджигают нефтяные промыслы и вырезывают казаков; в-четвертых, среди кисловодских анархистов сильная оппозиция; в-пятых, снарядов маловато, в-шестых, добровольцы нажимают; в-седьмых...

– - Будет, будет!..

Эти сумбурные рассказы едва ли на одну десятую воспроизводят то, что творилось на Северном Кавказе летом 1918, когда Украину оккупировали немцы, а большевики не могли справиться ни с анархией, ни с Корниловым, когда игра центробежных сил достигла своего апогея, и окраины пылали, как облитые керосином...

У нас у всех за революцию оказались знаменитые знакомства. Последующая проверка подтвердила с исчерпывающей ясностью, что диктатор Автономов есть тот самый близорукий гимназист, который лет десять назад приезжал в мой родной город в качестве футболиста на междугородний матч.