Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
Немногочисленный гарнизон морозовского особняка, не дожидаясь своей очереди, разбежался, и притом настолько поспешно, что даже не успел ничего захватить из богатейшей коллекции Ван-Гогов и Сезаннов, которую счастливый случай спас от полной гибели.
День 13 апреля 1918 г. можно считать окончанием реальной жизни московской ассоциации анархистов. Бездарность и случайный подбор вождей, уголовный состав рядовых членов, общая халатность и московская самонадеянность в самом зародыше убили движение, сулившее столько бед советской власти. Кроме трех особняков, 13 апреля был потерян
Три года прошло с того дня. Сколько роковых дней переживала Р. С. Ф. С. Р., и ни разу анархисты не смогли организовать ничего мало-мальски серьезного. Бомба, брошенная ими прошлой осенью в коммунистическую квартиру (в Чернышевском пер.), не убив никого из главных, стоила жизни нескольким сотням заложников.
Движение умерло, его вожди сошли со сцены. Но мало кто из них заслужил хотя бы ту эпитафию, которую Ленин составил для левых эсеров.
"Они предпочли войти в историю жертвами, а не дураками..."
III
В стороне от броневиков, налетов и дешевых бравад, мучительно переживая оскудение анархического дела, Алексей Боровой и Яков Новомирский шли своим особым путем.
"Двух станов бойцы", -- кинул по их адресу Стеклов -- и было острие в его шаблоне.
Боровой ни в чем и никогда не осуществил изумительного богатства своего таланта, своей богатой любящей жизнь натуры.
Молодым доцентом Московского университета, изведав горечь первой революции, первых завядших лавров, он уехал в Париж, прожил здесь несколько лет, писал диссертацию, находился в общении с художниками и политиками. В одних его славянской -- глубоко ленивой и зараженной тоской по активизму -- душе чуялись цветы мещанства, в других его ущербное сознание, стыдливая боязнь бума усматривали мишуру, позолоченную медь, политиканство.
Олимпийский скепсис Франса, пухлое красноречие Жореса, нудный Гэд, пошловатый Сэмба -- время просеивало; от идей 1789 г. оставались Брианы и Вивиани... А в прокуренных кофейнях левого берега по-прежнему расхаживал с портфелем под мышкой презрительный Троцкий; и Мартов, окруженный русскими эмигрантами и французскими petites femmes {барышнями (фр.).}, разглагольствовал о Марксе, о войне, о любви...
Талант Борового требовал теплиц, уюта, стеклянных стен; ползла реакция, заседала третьеиюньская Дума, никто не звал его ни в спасители мира, ни в реформаторы России. Начиналось отчаянье.
Наспех, в засос написал он первый том своей "Истории идеи личной свободы во Франции", сказал последнюю речь в кафе "Closerie des Lilas" и... кинулся в Москву, в университет, защищать диссертацию и искать забвения в темноватых квартирах Пречистенки.
"Анархист, друг и ученик Тэкера защищает диссертацию!"
От письменных столов и книжных полок в изумлении оторвались многоумные головы многоученых кадетских профессоров.
Великолепный Муромцев поморщился, вспомня критические
70 лет назад, в студенческие годы Буслаева, старик Снегирев, поднимая палец, возглашал: "Nolite negligera grammaticam Butmani" {Не пренебрегайте грамматикой Бутмана (лат.).} и пресерьезно доказывал, что сперва хлеб бродит, и отсюда немецкое "Brot", потом он пенится, и отсюда французское "pain", потом он идет на низ, и отсюда латинское "panis"; 70 лет назад от смрада профессорской жизни, мелких сплетен больших людей опрометью бежал В. С. Печерин, посылая проклятья "aima mater".
В 1910 атмосфера не была чище. Вместо одного Кассо реакционного, которым подарило будущее, имелось пятьдесят Кассо либеральных... Книгу Борового повертели, понюхали, с опаской прочли и ввиду явно не кадетского образа мыслей автора не допустили к защите диссертации...
Боровой закипел, заметался, написал страстный памфлет -- "История идеи личной свободы в Московском университете" -- и бросился в тяжкое похмелье редакций, диспутов в литературных кружках, политических обедов, символических ужинов, ритмических танцев.
Четыре года подряд писал он ненужные статьи; четыре года подряд Брюсов лающим голосом читал отчет дирекции кружка, Маяковский бил кого-то по морде и ходил в оранжевой кофте; четыре года подряд колоколенки звонили, студенты дежурили "на Шаляпина", Арбат торговал постным сахаром.
А на пятый пришла война; все позабыли об их путях, и анархист Боровой оказался делопроизводителем Брестского эвакуационного пункта.
Все было так, как должно было случиться, и хотя потом, когда уже все кончилось, мудрецы сказали: "Мы знали, мы предчувствовали, мы готовились", -- никто ничего не знал, ничего не предчувствовал, ни к чему не готовился.
И каждый делал свое дело: царь отвечал на телеграммы "друга" и думал, что это страшно важно; думцы произносили речи и думали, что руководят событиями; Боровой отвечал пораженцам, разоблачал упорнейших, посылал убедительные письма в Италию и Америку и 26 февраля не пошел на лекцию потому, что торопился писать доклад для командующего войсками о "числе прошедших за февраль 1917 года чрез эвакопункт"...
Уже на второй месяц стала ясна роковая обреченность. Оставалось закрыть глаза и говорить то, что говорилось в 1789, 1848, 1905 гг.
Боровой прочел бесчисленное количество раз лекцию "Класс и Партия", где проводил свои взгляды о преимуществах l'action directe {прямых действий (фр.).} пред борьбой в законодательных учреждениях, о силе классового сознания и вредном бессилии партийной спайки.
Кадеты и меньшевики ощерились, большевики засмеялись, компании Гордина и Александра Ге кинулись звать Борового к себе.
Шпион и грабитель... Выбора не было. Боровой еще раз оказался меж двух берегов. Попытался он создать "федерацию союзов деятелей умственного труда", но на третьем заседании охладел и махнул рукой.