Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
– - Осудишь ты меня, отец, или не осудишь -- мне в высокой степени наплевать. То есть, если наплевать, так мне, а тебе горько будет. Вот здесь-то, дорогой и юный мой отец, скрывается проверочка категорий твоей морали. Низшая она у тебя или высшая. Осудишь, значит, пошляк. Прости меня на грубом слове. И не думай, что пошляки погибают. Александр Сергеевич Пушкин так всеми буквами и написал в письме к Плетневу. Кстати приходи, отец, посмотреть, достал я у Шибанова первое издание "Медного Всадника". Шибанов плакал, не хотел расстаться. Петр Феодорович, говорит, заставьте Бога молить, не покупайте, оставьте мне! Величайшая бестия этот Шибанов. За прошлым годом прихожу к нему на Никольскую...
На скулах Петра Феодоровича запятнился лихорадочный румянец, рюмка в его руке подрагивала, и я чувствовал, что необходимо
– - Петр Феодорович, -- решительно перебил я.
– - Вы так и не сказали, что Пушкин о пошляках говорил.
Петр Феодорович сморщился было от моей невежливости, потом покрутил головой и засмеялся уже пьяным, не хитрым, а добродушным, полнокровным смехом.
– - Боишься, отец, что надует Петр Феодорович. Обещал научить деньгу зашибать, а заместо того байками потешает. Ох, Юрий Павлович, иной раз мне на тебя жутко и смотреть. Как бы ты Митрофаньевским залом не окончил. Нет в тебе балансов... А Пушкин, друг мой, в этом самом письме к Плетневу, в году 1831, писал о пошляках нижеследующее: le n'est pas de bonheur que dans les voies communes {нет ему счастья, кроме как идти общими путями (фр).}... Ты, отец, зубы не скаль на мое произношение. Я -- Серпуховский. Заслуженным буду, а земля все сильней, и принципиально не желаю языка коверкать. Намедни в аудитории у Карла Станиславовича цитировал я один английский источник. Смотрю, гогочут ребята. Я, было, смутился. Неужто память изменила и источник не то говорит? Спрашиваю у Карла Станиславовича. Он тоже смеется: правильно-то, говорит, правильно и даже весьма похвально, только зачем вы все буквы выговариваете. Так и жарите "ревью оф ревьюс""... Плевать, отец, плевать. Выпьем еще один графинчик!
– - Петр Феодорович, может, не стоит, может, так посидим, поболтаем?
– - Да не бойся, ты егоза! (Петр Феодорович даже кулаком по тарелке стукнул, так, что пальцами в соус тартар попал). Сказал -- расскажу. Считай -- заметано. А будешь хвостом вертеть -- ваших нету. Плюну и спать в Толмачи пойду. Думаешь, пьян Петр Феодорович, к водке не привык, аскет полнейший -- вот его и разобрало. Откуда, скажи пожалуйста, слух о моем аскетизме пошел? Думаешь, книги покупаю, так девочек не признаю? Отцов церкви почитаю -- водку отвергаю? Молодо, Юрий Павлович, зелено. Учить тебя жизни надо, иначе погибнешь. Уж попадать в Митрофаньевский -- так с музыкой, с церемониальными почестями, с хрустальным звоном... Человек! Ты что на меня бельмы выпятил? Раз зовут, значит, хотят раздавить еще один графинец.
Становится жарко. Низкие потолки в ресторане "Бар". В двенадцатом часу от дыма слезы по щекам текут. А румынам хоть что. В красное затянутый, наглый усач с красными же кроличьими глазами над самым ухом Петра Феодоровича трелями разливается.
Были в России румынские оркестры -- было и благополучие. С 1917 румын не встречалось ни в Киеве, ни в Харькове, ни в России. Кончилась Россия...
Петр Феодорович снова снимает пенсне и с преувеличенной размеренностью жестов принимается выпивать и закусывать. Подливает и мне.
– - Пей... Пей... Не то рот зажму и ничегошеньки не выведаешь.
– - Петр Феодорович! Не томите, либо рассказывайте ваш секрет.
– - Эх, ты, чудила! Заморская чучела! Чем вас на Дону таких нервных делают? Пойми же раз навсегда, что никакого секрета нет и не может быть.
Петр Феодорович выдерживает паузу и, насладившись моим разочарованием, торжественно подхватывает:
– - То есть, секрет, он действительно существует и многие бы за знание сего большую деньгу заплатили. Но для молодого расприятеля, для будущего пансионера арестанских рот нет секрета. Ни на йоту. Пей! Знай мою широту! Все поведает Петр Феодорович. На Покровке Лялин переулок?
– - Н-ну.
– - Ты не нукай, не на извозчике сидишь. Зубного врача Гольденблата знаешь?
– - Нет.
– - Дурак, стало быть, если не знаешь. Во-первых, Гольденблат, по существу говоря, никакой не зубной, никакой не врач! Так, эфемерид. Но здесь-то, в Лялином, у Гольденблата секрет сидит, отсюда и деньги на покупку отцов церкви в Лейпцигских и Амстердамских изданиях. Понял?
– - Да, что ж я могу, Петр Феодорович, понять?! Может быть, вы ему пациентов
Петр Феодорович в диком восторге, и визжит фальцетом, несвойственным ни его фигуре, ни обычному его голосу.
– - Пациентов?! Ой, уморил. Молчи уж лучше... Пациентов, отец, пациентов... Только таких, к которым с бормашиной не подступишься и зубов у них не вырвешь. Иная нужна машинка. Шмэн-де фер {железка (карточная игра) -- от фр. chemin de fer -- железная дорога.} знаешь? Ну, слава Богу, хоть одно знаешь. Машинку для шмэн-де фер видел? Ого, понятливый. У Гольденблата таких машинок не то дюжина, не то целых две. Сообразил?
– - Петр Феодорович! Я нездешний, вы лучше прямо рассказывайте.
– - Ага, не терпится, спешит! А если я расскажу тебе сегодня мою тайну, а завтра же от тебя ее кто другой услышит? Что ж тогда под Серпуховский дачный бросаться или в Оке топиться? Не клянись, не клянись! Плевал я и на это, хочешь, сейчас человека позову и при нем буду рассказывать? В двух словах, в двух словах. Пей и слушай, слушай и пей. Главное, пей! Отец мой Феодор Иванович, директор фабрики али нет? Директор, очень тебе благодарен, растрогал даже своим обстоятельным согласием. Купцов у него знакомых много или мало? В карты им играть есть охота или нет? В Клуб охотничий они могут ходить? Mo-гут! Врешь, отец, не могут. Поиграл раз, поиграл два на глазах у Московских балаболок, на завтра кредит фью. Приказали Митей звать. В клуб купец, настоящий купец, не англоманский, не Пречистенский и не Остоженский, ядреный русский купец ни ногой. А играть -- страсть хочется! Не в преферантишко, не в винт, в железку! Только в железку! Ответственный банк, tout va {на все, ва-банк (фр.).} и все прочее. Да ты что удивляешься, на меня глядишь, словно и в самом деле ничего не подозревал? Не перебивай, верю, вид по крайности делаю, что верю. Сегодня я пьян -- живи и слушай и мотай на ус! Завтра с утра к Шибанову.
– - объявилось у него первое издание Кантовых пролегоменов ко всякой будущей метафизике. Ну, так вот, перебиваешь, я и удаляюсь. Хотел в двух словах, язык твой, как колода на узкой дороге. Знакомые отца -- мои знакомые. У Гольденблата я зубы лечил. Пломбирует плохо, говорит хорошо. Сижу однажды у него на кресле. Бормашина дррр... дррр... дррр... Послушайте, говорит Гольденблат, а голос у него, как мед пополам с навозом. Послушайте, Петр Феодорович, нет ли у вас или у папаши вашего таких знакомых, чтоб любили по крупной в приличном семейном доме сражаться? Вам, конечно, как будущему профессору покажется... Я его сразу за цугундер -- ты не крути, не верти, иудейская душа, знакомые есть, по сколько с головы? По четвертному... И сам дрожит... Я только сплюнул: что ж с дураком говорить? пломбируй! По полсотне? Пломбируй и к чертовой матери... По сотне?.. Пломбируй... Тут Гольденблат мой побледнел и с достоинством необычайным принялся за бормашину. Назавтра прихожу, разговор возобновляется. Вижу по его роже, всю ночь обдумывал. Мы -- тоже, одно слово, серпуховские... Вот что, говорит Гольденблат, выработал я для вас, Петр Феодорович, самые авантажные условия. Будем мы с каждой третьей битой карты будто бы на ужин десять процентов снимать. За ночь большущие деньги получаются, а ужин -- вздор. Играющему человеку не до питья. И все, что выручим, пополам. А если надуешь? Другой раз не приведете, мне же хуже. Вы имеете дело, Петр Феодорович, с интеллигентным человеком. Отца, мать, сестру, жену, весь мир можно надувать. Но куртажные деньги -- святые деньги... Ты на меня, Юрий Павлович, такими глазами что глядишь? Может быть тебе противно, что тебя, чистейшего юношу, я свожу в подвал человеческой души? Тогда, изволь, замолчу, будем о славянофилах спорить или возьмем твою любимую тему о кор-де-балете...
Петр Феодорович заметно утомился и раздражился. Никакими особенными глазами я на него не глядел, но при самолюбии этого человека не мудрено было, что он уже раскаивался.
– - Петр Феодорович, -- сказал я неестественно естественным тоном (в душе у меня подымалась буря, колыхали предчувствия новой загадочной жизни), -- Петр Феодорович, чтобы Вы ни сделали, для меня ваша жизнь -- образец и пример. Я вас очень прошу продолжать, во имя нашей дружбы.
Для усиления впечатления я налил и себе и ему по огромной рюмке водки и чокнулся. Петр Феодорович с важностью принял мои слова и моментально успокоился.