Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
– - Ваше Превосходительство, -- скажет Гольденблат после сладкого, -- а не порадуете ли вы нас мастерским и корректнейшим банкометством?
– - А что ж, дорогой, порадую, пожалуй. Оно, конечно, поздновато. Дочка волноваться будет. Ну уж для вновь прибывшего на что не решишься.
Тут Гольденблат незаметно совал старичку бумажник с деньгами -- комедия начиналась. Старичок получал с каждого снятого банка десять процентов и выпрашивал ежедневно прибавку -- до пятнадцати. Эта его просьба неизменно наталкивалась на сладчайший, но категорический отказ.
– - Дорогой и неоцененный генерал, верите ли вы честному
Генерал вздыхал, прижимал к Анне тщедушную грудь Гольденблата и на всякий случай выпрашивал десятку extra, на почтовые расходы.
Относительно полиции и поборов Осип Эдмундович преувеличивал. Хотя он жил и не в первой Тверской и не во второй Пречистенской, но с подполковником Николаем Трофимовичем Удинцевым уживался отлично. По воскресеньям в честь Николая Трофимовича устраивался обед с "француженками". Из "Аквариума" призывались две-три вертихвостки с длиннейшими французскими фамилиями и волжским произношением. Прибытие Николая Трофимовича сопровождалось звуками славянского марша -- усердствовал все тот же юноша с семитским профилем -- и дружным визгом всех присутствующих француженок. Под салфетку прибора Николая Трофимовича подкладывался конверт со вложением. И так как пробки хлопали поминутно, и так как щетинистые щеки подполковника лакировались обильными поцелуями, то для критики конверта не создавалось ни малейшей возможности. Пристрастие подполковника к француженкам объяснялось единственно вывертами психологического подхода Гольденблата.
– - Вы, молодой юноша, не понимаете. К психологии каждого особый подход, как к зубу. Один рвешь, другой пломбируешь, третий подпиливаешь. Подполковник наш о чем мечтает? Сравняться с московским столичным градоначальником. А градоначальник без француженки ни шагу. Вот вы и представьте, какие именины сердца у милейшего Николая Трофимовича, когда он французскую речь слышит. Пристав, но начальству не уступает.
Петр Феодорович оставался насчет подполковника при особом мнении. По его сведениям, Николай Трофимович жил с кухаркой, рязанской семипудовой бабой. Ирина Николаевна, когда поднимался этот стародавний спор, презрительно улыбалась и скучала.
– - Вы подумайте, Осип Эдмундович, какой чепухой забиты ваши мозги. Швырните вашему приставу пятьсот рублей, и делу конец.
– - Молодо-зелено, -- отплевывался Гольденблат.
Впрочем, никто не имел понятия о действительных размерах воскресных конвертов.
– - Пришлось на этот раз триста вложить, -- грустно глядел в глаза Петру Феодоровичу Гольденблат. Петр Феодорович сердито чесал лысину и отмалчивался.
– - Что делать, дорогой Юрий Павлович. Выживаемость низших организмов.
5
Неделю я приглядывался. Не столько к гостям и к обстановке, сколько
Организация рефератов в доме Эдмундовича являлась делом далеко не легким. Участники-студенты должны были соединять в себе: легковерие, страсть к игре, мечтательность, охоту спорить, отсутствие болтливости. Выбирать приходилось с исключительной осмотрительностью. В каждом отдельном случае я прибегал к помощи авторитета и незапятнанной репутации Петра Феодоровича.
– - Этого, Юрий, брось. Этот назавтра всю Моховую взбудоражит. Или: с этим не возись -- пьянчужка, дармоед и дурак. На серьезных людей его рефераты произведут отвратительное впечатление.
После долгих поисков я остановился на четверых, которые затем, в свою очередь, должны были привлечь еще трех-четырех и т. д.
Все четверо было в том возрасте московского студента, когда выборы правления столовки уже теряют всякую притягательность, и питомец белого здания на Моховой останавливается перед скрещением двух дорог: 1) широкой московской жизни и выхода в адвокатуру, 2) серьезных занятий и оставления при университете. Все четверо еще не совершили окончательного выбора, и прелесть половинчатости их душ не могла не произвести впечатления на клиентов Гольденблата.
Юрист Жегуленко любил светлые, широкие, серые пиджаки, шелковое белье, свежие перчатки; в верхнем зале библиотеки меж рядами над пюпитрами согбенных спин он проходил, благоухая Chevaliers d'Orsay, порождая подозрения в легкомыслии. В здании на Моховой чистота белья и модный покрой платья исключали служение науке Иеринга и Иеллинека. Для своих двадцати четырех лет, для пятого года пребывания в студентах, Жегуленко обладал и достаточной лысиной, и достаточной искушенностью в вопросах зеленого поля и ночных развлечений. Он меня понял с одного слова, сразу предложил тему "Власть и право в теории Петражицкого" -- и только спросил:
– - Но Вы уверены, что проигранные мной деньги будут возвращены?
Я был уверен и растроган.
В качестве оппонента и бессознательного соучастника, Жегуленко привел Сашу Колчеданова, милейшего энглизированного купеческого сынка, жившего в особняке на Пречистенке и бредившего невероятными авантюрами. Колчеданов крепко жал мне руку, благодарил за доверие и просил меня только никому не называть его настоящую фамилию.
– - Знаете, до отца дойдет; он, хотя и англоман, но мораль прежнего Рогожского кладбища. Уж придумайте лучше какого-нибудь Сидорова, Петрова, Иванова.
Выбор остальных двух доставил множество хлопот и разочарований. То Петр Феодорович "отводил", то объект задавал неуместные вопросы. Мы уже начинали отчаиваться, когда неугомонный Гольденблат нашел желанную пару в лице его пациентов, братьев Выхухольских.
– - Полячки, действительно, такими мать родила, -- извивался Гольденблат, -- но мошенники всероссийской складки. Замечательнее всего, обладают слезным даром в размерах нечеловеческих. Про науку ли разговор, про любовь ли к отечеству, про еду ли, в случае всего в глазах всегда слезы, большущие, фальшивые-префальшивые, вроде как бы брильянтища с Тверской, от Тэриза.