Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
Славный человек -- Новороссийский дядя. От зари до зари возится на берегу, в конторе, в таможне, в банках. Коротконогий, лысый, от живота к груди шире, чем от плеча к плечу, с лицом и голосом скопца -- катится он каким-то неугомонным шаром.
– - Петр, на Серебрякове кую в банк!
Петр погоняет каурую кобылу, хлещет ее кнутом, цокает языком, а дяде все мало.
– - Губишь ты меня, Петр, чтобы тебе не увидеть родителей. В банк опоздаю, по миру пойду...
– - Николай Степанович, шибче никак невозможно. Что ж, ей кобыле гвоздь в за... загнать, евоная сила не автомобильная.
– - Я тебе самому в за... гвоздь загоню,
И дядя не выдерживает, вскакивает на подножку, держится за ремень и через плечо Петра парусиновым зонтиком лупасит многострадальную кобылу.
В банке орет на бухгалтера:
– - Расскажите мамаше вашей, а мне чтоб таких учетов не было.
На берегу распатронит греков-продавцов зерна:
– - Пиндосы окаянные, опять в мешки г... понапхали, ох уж доберусь я до ваших слабых частей. Возьму я вас за ...
– - как это называется...
Солнце жжет, элеватор гудит, английские матросы далеко-далеко к самому концу мола заплыли и кричат своим товарищам: "come on, come on {давай, давай (англ.).}", на бережку раскинулись заплывшими боками местные дамы.
Не очень фигуристы новороссийские дамы. У той, что и после седьмых родов "Мусей" называют, зад как у воронежского битюга, а Тата -- юная дамочка -- когда в воду с мостика кидается, лодки шарахаются и черпают бортом. Одних грудей пуда полтора.
Ох, и размаривает на берегу. Дядя лезет в карман, вытаскивает засморканный гигантский платок, вытирает лоб и струями из платка пот выжимает. От греков, от банка, от каурой кобылы, от созерцания Мусиного зада и Татиных грудей, пуще всего от тарахтенья элеваторного тянет не то на окрошку, не то на чай с лимоном. Снова в четыре руки хлещут они с Петром каурую кобылу. С грохотом растворяется наша парадная дверь, и через все комнаты дискантом пронзительным визжит дядя:
– - Жоржетка, быть или не быть, окрошка в столовой или чай с лимоном в саду...
– ----
С дядей я быстро подружился. Дядю я начинаю по-настоящему любить. Суетливый, ругатель, богохульник, но душу мою сразу раскусил. В первую же минуту на вокзале Новороссийском шепнул мне на ухо:
– - Не грусти, парнишка, на то и ба..., чтоб из-за них гимназистов из гимназии вышибали...
Правда, сейчас же сделал страшное лицо, выкатил глаза, поднял кулаки и завопил:
– - Только уговор, меня слушаться, как Саваофа. Я и Кузькину мать в случае чего заморить могу.
В гимназии, по случаю забастовок и тревожного времени, занятия не налаживаются. Пока что я присматриваюсь к городу, знакомлюсь с будущими товарищами, захаживаю в дядину контору, где от матерной брани топор в воздухе висит...
Живем мы на бульваре, в просторном двухэтажном особняке с садом, с огородом, со стоячим прудом. Окна зала выходят на море, и когда по вечерам зацветает бухта освещенными мачтами, когда по бульвару с гиканьем, свистом, песнями повалит международная матросня, начинается и у нас веселье. Ровно в девять часов появляется первый посетитель, Дмитрий Иванович Констанаки, родом из Афин, но о Греции и слышать не хочет.
– - Я человек русский, зарабатываю русские деньги, живем с русскими девоцками.
Констанаки ровесник дяди, тоже перевалил за пятьдесят, однако на вид ему и сорока не дашь. Усы и шевелюру красит до черноты вороньего крыла, ослепительное шелковое белье, яркие галстуки, желтые ботинки, светло-серый костюм, трость черного дерева со слоновым набалдашником,
– - Опять, говоришь, вчера тысячу пропустил?
– - Не ты, брат, пропустил, а я. Мне завтра у тебя мешки покупать надо... Ведь на меня, сукин сын, свои пити-мити переложишь!..
Дмитрий Иванович обнажает золотые зубы и радостно крутит ус.
Часов до десяти мы сидим на веранде за чайным столом. Разговор больше о делах, а если не о делах, то в тонах приличных. В одиннадцатом часу слышится стук садовой калитки, дядя стремительно кидается к зеркалу и, поправляя пунцовый галстук, полный каких-то радужных мыслей, бросает в мою сторону.
– - Ну, Жоржетка. Теперь смойся, брат, в свою комнатку. Этот виноград тебе еще не по зубам...
– - Дядя, я только полчаса?
– - Ни полминуты.
Но на веранде уже зашуршали юбки, дядя забыл о моем существовании, и я остаюсь на своем месте...
Обычно их трое: Мурочка из "Палэ-Кристал", Жоли-Мари из "Кафе-де-Пари", что на Серебряковской, и Амалия Ансовна Штатгальтер, артистка и премьерша местного зимнего театра. Мурочка -- толстенькая, кругленькая болтушка с мелкими-мелкими зубками. Констанаки обращается с ней покровительственно. Не успеет она войти, Дмитрий Иванович уже подхватил ее, посадил на свои колена, расцеловал и умильно просит:
– - Ну, девоцка, покажи-ка ты "смотрите там, смотрите здесь"...
Мурочка пытается сделать удивленное лицо, спрыгивает с колен Дмитрия Ивановича и подбегает к столу.
– - Николай Степанович, опять горячий кулич?! Я его в рот взять не могу...
Дмитрий Иванович снова сажает ее на колени и треплет ее пышную прическу:
– - Ты же вообще ницего мягкого в рот не берешь.
На этом месте вся компания разражается хохотом. Я понимаю только приблизительно смысл слов Дмитрия Ивановича, но чтоб не отставать и не показаться мальчишкой, тоже смеюсь. В особенный восторг приходит дядя. Он давится чаем, шея у него багровеет:
– - Ай да грек, уж он скажет, хоть бы при племяннике постеснялся... Жоржетка, сигнал подан, густяк пошел, немедленно спать.
Тут вступается Анна Ансовна. Она треплет меня по щеке -- ее большой белой, тонкой рукой -- и просит дядю:
– - Николай Степанович, ради меня пусть Юрочка посидит, а вы, Констанаки, не смейте говорить гадости...
Дядя беспомощно разводит руками:
– - Ну, раз у него такая августейшая покровительница, ничего не попишешь. Юрий, целуй руку и благодари...