Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Чуковская Лидия Корнеевна

Вот об этом-то «подпольном чтиве», о выступлении Михаила Ромма в ВТО, я и упомянула в разговоре с Анной Андреевной.

В качестве примера сталинизма в искусстве Ромм привел знаменитую, незадолго до смерти Сталина отшумевшую антисемитскую кампанию, притворно именуемую «борьбой с космополитизмом»:

«На обложке «Крокодила» в те годы был изображен «безродный космополит " с ярко выраженной еврейской внешностью, который держал книгу, а на книге крупно написано: «жид». НеАндреЖид, апросто «жид». Ни художник, который нарисовал эту карикатуру, никто из тех, кто позволил себе хулиганскую выходку, нами не осужден. Мы предпочитаем молчать, забыть об этом, как будто можно забыть, что десятки наших крупнейших деятелей

театра и кино были объявлены безродными космополитами… Они восстановлены – кто в партии, кто в своем Союзе, восстановлены на работе, в правах. Но разве можно вылечить, разве можно забыть то, что в течение ряда лет чувствовал человек, когда его топтали ногами, втаптывали в землю?!

А люди, которые с наслаждением, с вдохновением руководили этой позорной кампанией, изобретали, что бы еще выдумать и кого бы еще подвести под петлю, – разве они что-нибудь потерпели? Их даже попрекнуть не решились – сочли неделикатным».

Далее Ромм снова говорит об «остатках сталинизма в сознании», останавливаясь на другом примере: на кампании против итальянского неореализма, против работ целой плеяды блистательных итальянских киномастеров, создавших, по его выражению, «действительно великие, незабываемые произведения».

«Я позволил себе три года назад заступиться за итальянский неореализм, и до сих пор люди, которые настаивают на верности традициям, напоминают мне этот мой грех: как я смел заступиться за итальянский неореализм? Как я мог признать, что это течение оказало влияние на нашу молодежь? А по-моему, если оно оказало влияние на молодежь, то этого нельзя не признавать. Почему мы до бесконечности врем?.. Я здесь свидетель и утверждаю: оказало!» (там же, с. 174–175, 177.)

23 Хотя выступление М. Шолохова и не состоялось, но слухи возникли не случайно. Выступление против Солженицына готовилось к очередной встрече Н. С. Хрущева с интеллигенцией 7–8 марта. А. Солженицын рассказывает:

«У меня сохранились записи – самих совещаний, прямо там и сделанные, на коленях, и в те же вечера еще добавленные посвежу. Всё в подробностях не буду, но даже глоток того воздуха вырвать из тех залов и дать подышать опоздавшим – может быть стоит…

Встретились мы с Твардовским, и он мне сказал, поблескивая весело, но не без тревоги: «Есть фольклор, что Шолохов на подмосковной даче с 140 помощниками приготовил речь против Солженицына». Я ещё так был самоуверен, да и наивен, говорю: «Побоится быть смешным в исторической перспективе». Твардовский охнул: «Да кто там думает об исторической перспективе! Только о сегодняшнем дне»…

Тут – объявили Шолохова, я вспомнил слова Твардовского, и сердце моё пригнелось: ну, сейчас высадят из седла и меня, не много же я проехал!

В своих записях я помечал время начала каждого оратора. Ильичёв и Хрущёв начали в 13.25, Шолохов – в 13.50. А следующего за ним я записал – 13.51. Всего-то одну минуту, без преуменьшений, говорил наш литературный гений, это еще и со сменой. На возвышенной трибуне выглядел он еще ничтожнее, чем вблизи, да и бурчал невнятно. Он вытянул вперёд открыто небольшие свои руки и сказал всего лишь: «Смотрите, я безоружный. – (Пауза.) – Вот Эренбург сказал – у него была со Сталиным любовь без взаимности. А как сейчас у вас – с нынешним составом руководства? У нас – любовь со взаимностью».

И – всё, и уже сходил, как Хрущёв подал ему руку с возвышенности: «Мы любим вас за ваши хорошие произведения и надеемся, что вы тоже будете нас любить».

И всё. Этот жест безоружности и был показ, что заготовленной речи Шолохов говорить не будет. (Потом узналось: его и Кочетова предупредили против меня речей не произносить, чтобы «пощадить личный художественный вкус Хрущёва». А – должны были две речи грянуть, шла банда в наступление!)…

Худой

волковатый Кочетов… прошелся… по «Вологодской свадьбе» Яшина, противопоставил такой пьянствующей деревне – просвещённую, ждущую журналов (его «Октября»), и закончил неудовлетворённо: – Не выбрасывать же со Сталиным и Советскую власть. Я приготовил другую речь, извините, прочёл эту.

Так понять: речь-то была – против «Ивана Денисовича». И самое время им – душить его всеми катками! самая пора атаковать! Но – нельзя. Вот он, «культ личности»!» (БТД // НМ, № б, с. 41, 42, 49, 50, 53, 54.)

24 А дело было в том, что 7 и 8 марта 1963 года состоялась «Встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». На этой встрече Хрущев произнес речь, знаменующую «отбой»: разоблачение сталинских зверств, начатое на XX и XXII съездах партии – прекращено. При этом Хрущев грубо накричал на Илью Эренбурга: как это посмел Эренбург в своих воспоминаниях написать, будто при Сталине все знали о его зверствах, но молчали; нет, истинные большевики не молчали; потом ни с того ни с сего наорал на Андрея Вознесенского и даже на одного молодого человека – художника И. Голицина – только за то, что тот аплодировал Вознесенскому, а не ему, Хрущеву. Крики, брань и придирки были лишь формой; смысл же встречи – отказ от разоблачений Сталина. Тут-то я и поняла, что мою «Софью Петровну» прикончат. (О «мартовском погроме» см. подробно: БТД // НМ, № б, с. 48–56; Михаил Ромм. «Четыре встречи с Хрущевым» в сборнике его «Устных рассказов» (М.: Киноцентр, 1989); В. Каверин. Эпилог. М.: Моск. рабочий, 1989, с. 381–382; Василий Аксенов. Зима тревоги нашей, или Как марксист Никита учил писателей партийной правде // Стрелец, 1991, № 1, с. 182–190.)

Отрывок из моей «Записной книжки»:

«11 марта меня пригласили в издательство. Художница, иллюстрирующая мою повесть, показала мне обложку и фронтиспис. Она говорила со мною так, как будто ничего не случилось и вот-вот книжка выйдет.

Но я понимала: случилось. Надежды нет.

Я позвонила Льву Ильичу Левину, одному из тамошних заправил, спросила, какова, по его мнению, будет судьба книги. Он ответил, что, конечно, в издательстве станут теперь все пересматривать – и принятое, и отвергнутое, и даже то, что уже в типографии. «Вы ждали 25 лет, – сказал он бодро, – подождите еще парочку месяцев. Через парочку месяцев будет виднее»».

(В действительности, повесть «Софья Петровна» напечатана в России только через четверть века, в 1988 году, в № 2 журнала «Нева».)

25 Александр Ильич Гитович (1909–1966) – поэт и поэт-переводчик. О его стихах и переводах, созданных до 1955 года, привожу справку из КЛЭ:

«…Первый сборник стихов «Мы входим в Пишпек» вышел в 1931 г. Многие стихи 30—40-х гг. посвящены военно-оборонной теме. Поэма «Город в горах» (1939) повествует о борьбе Красной Армии с басмачеством в горах Таджикистана… Острая публицистичность, тонкие зарисовки пейзажа и быта дружественной страны характерны для «Стихов о Корее» (1950). В послевоенные годы Гитович переводит классических и современных поэтов Китая и Кореи. Автор лирического сборника «Под звездами Азии» (1955)».

С середины пятидесятых годов публиковались преимущественно переводы Гитовича и главным образом с китайского и корейского. Из собственных произведений, к которым, впрочем, прибавлены и переводы – в первой половине шестидесятых, еще при жизни автора, вышли два сборника: «Звезда над рекой» (1962) и «Зимние послания друзьям» (1965). После его смерти вышло несколько книг: «Стихотворения» – в 1966-м и 1968-м годах; «Избранное» – в 1973-ми 1978-м.

Дача Гитовича в Комарове находилась на том же участке, что и «Будка» Ахматовой. Среди его стихотворений, посвященных А. А., есть такие строки: