Записки оперного певца
Шрифт:
Стоящий у двери неподалеку от меня пристав спрашивает:
— Кто это такой Римский-Корсаков? — и уже вопит:— Почему такая манифестация?
Какой-то маленький человечек, только что исступленно выкрикивавший фамилию композитора, движением
<Стр. 322>
бровей смахивает с носа пенсне и, вертя им перед самым носом полицейского чина, спокойно говорит:
— Какая же это, батенька, манифестация? Это демонстрация.
— Он сицилист? — дергается пристав, еще не зная, как себя вести.
— Нет, — отвечает маленький человек, — он профессор, который из-за ваших порядков оставил консерваторию.
Из
По тем же причинам весь концертный путь талантливой певицы В. А. Куза в лето 1905 года был усеян розами.
Проезжая по Невскому проспекту 9 января 1905 года после расстрела рабочей демонстрации, Куза увидела на углу Большой Морской улицы (ныне улица Герцена) на посту, обычно занимаемом городовым, знакомого гвардейского офицера. Тот подбежал поздороваться, но она не подала ему руки и, «поздравив» с переходом в жандармы, велела извозчику трогать.
Случай попал в газеты, и Куза на следующий день была уволена из Мариинского театра. Она вскоре выехала в концертную поездку, которая превратилась для нее в триумфальное шествие: ее встречали в каждом городе с небывалым энтузиазмом. Я в то лето попал в Ростов и Новочеркасск через несколько дней после ее концертов, и в этих городах только и разговору было, что об устроенных певице колоссальных манифестациях за смелость, с которой она нанесла гвардейскому палачу публичное оскорбление. Несколько месяцев спустя певица отреклась, однако, от своих «революционных настроений» и была возвращена в лоно казенной оперы... Ибо певицей она была замечательной.
4
Еще в Воронеже я получил очень теплую телеграмму от Н. Н. Фигнера, приглашавшего меня «на годовую службу в обновленный Нардом». Он не только сулил
<Стр. 323>
интересный репертуар, но напоминал, что меня в Петербурге ждет невеста. Как назло, я в тот день буквально за два часа до получения телеграммы подписал договор на два года с моими воронежскими антрепренерами на сезоны Пермь — Екатеринбург. Но милейший А. Я. Альтшулер, ознакомившись с телеграммами Фигнера и моей невесты, с улыбкой сказал:
— Фигнеру мы бы вас не уступили, но если вас ждет невеста, то езжайте, женитесь и приезжайте к нам в будущем году. Давайте перепишем контракт.
Проект возвращения в Петербург сулил другие перспективы, и я отказался. Встал вопрос о неустойке, но скоро и Альтшулер и его компаньон Г. Я. Шейн, пошептавшись, объявили, что это шутка, и вернули мне договор.
Мы расстались друзьями, но они взяли с меня слово, что в случае решения работать в провинции я начну с их антрепризы.
И вот я вновь в Петербурге.
О реформах в Народном доме я был наслышан и с нетерпением ждал встречи с обновленной труппой и ее руководителями.
В день моего приезда незадолго до начала спектакля позвонил Н. Н. Фигнер и попросил выручить его: заболел исполнитель партии Рангони в «Борисе Годунове».
— У вас Рангони числится в списке петого репертуара, а урочек мы вам дадим во время первого акта, — сказал Фигнер.
Как только я явился в театр и присел к гримировальному столику, я увидел в зеркале
— Здравствуйте, Юрий Сергеевич, — тенорком заговорил неизвестный. — Кажется, так вас по батюшке? Будем знакомы.
<Стр. 324>
— Если разрешите, наоборот: Сергей Юрьевич, — сказал я.— С кем имею честь?
— Дирижер Павлов-Арбенин, Александр Васильевич. Слыхали?
— Рад познакомиться.
— Так вот, Сергей Павлович, я знаю, вы человек музыкальный и хорошо споете. Но, пожалуйста, без меня ни звука. Помните.
И он закрытым ртом протрубил длинную ноту, дирижируя. В конце четырех четвертей он сделал какой-то крендель левой рукой и пропел «Возьмите же меня с собой» на мелодию первых слов Рангони: «Дозволит ли ничтожному рабу». Я не понял его жеста, но не придал этому значения. Я хорошо знал, что играет ноту ре все четыре четверти один альт, и был очень спокоен за свое немудреное вступление. Увы, не тут-то было!
Когда я появился в комнате Марины Мнишек, Павлов-Арбенин грозно посмотрел на меня поверх очков, ухмыльнулся с видом заговорщика, ткнул себя палочкой в грудь, мол, «Возьмите же меня с собой!» и протянул ко мне растопыренные пальцы. Я вспомнил наказ «без меня ни звука» и задумался, который же из пальцев относится к моему вступлению.
Тем временем палочка в воздухе описала параболу и остановилась перпендикулярно к моей груди. Я понял, что пора вступить. Альт давно отыграл свое реи уже уныло тянул ми. Я это отлично слышал, но, сбитый с толку... вступил на тон выше. Павлов-Арбенин укоризненно покачал головой, перекладывая размолвку с больной головы на здоровую, и усилил звучание оркестра. Остальное сошло хорошо.
После Павлова-Арбенина ко мне в уборную зашел невысокий широкобедрый человек. Серый пиджак был застегнут нижней петлей на среднюю пуговицу и топорщился на плечах, налезая на затылок. Не по моде широченные и вряд ли когда-нибудь глаженные брюки бесформенно свисали на коротких ногах, черные штиблеты с резинками были сильно запылены. Человек широко улыбался, кусал ноготь, здоровался со всеми одновременно. Смахнув волосы со лба, он подошел и потряс мне локоть.
— Вот он какой, Сережа Левик! Ну, будем знакомы... Отлично, чудесно загримированы! Еще бы вот эту ямочку углубить, кончик подбородка высветлить... Нет, Жорж, —
<Стр. 325>
сказал он, обращаясь к парикмахеру, — вот здесь пуговку нужно сделать, во-во-во, так-так-так! Ха-ха, ха-ха, а я и не представился, хорошо же мы познакомились! Я— Санин, Александр Акимович... А ну, встань, Сереженька, покажись во всей красе. Митя!—гаркнул он портному. — Фигуру нужно переломить посередине, а ты ему пояс на живот посадил. А ну давай другой, поуже! Вот-вот, этот. А ну! Теперь, Сереженька, пройдись-ка по коридору.— И громкий крик: — Не под Санина ходи, под иезуита. Этаким ужом, пронырой, во-во-во, так-так-так!