Записки пожилого человека
Шрифт:
Короче говоря, как ни доставалось нам на «передке», это все же была наша жизнь, в тех обстоятельствах единственно возможная, единственно достойная для людей моего возраста и воспитания. Романтическое воодушевление, радостное возбуждение здесь совершенно ни при чем, не было этого.
Когда в декабре сорок третьего меня в госпитале комиссовали, уволили из армии как инвалида (одна рука у меня совсем никуда не годилась, вторую только, как это называли врачи, «разрабатывали»), я был обескуражен. Я не сомневался, что получу несколько месяцев отпуска и вернусь на фронт, хотя сейчас толком не могу понять, на чем покоилась эта совершенно нелепая уверенность.
Потом я корил себя: как можно было сморозить такую глупость, ведь вроде был уже обстрелянным, во всяком случае какой-то опыт имелся. Но сглупил, вот и получил за это…
Зимой сорок третьего на марше атаковал нас немецкий самолет. Сбросил одну бомбу, потом вторую, ушел на второй круг, чтобы повторить атаку Вообще бомбежка пехоты в чистом поле, если она залегла, дело неэффективное — потерь бывало не много. Но на психику давит сильно — лежишь и с тоской ждешь, пронесет или не пронесет, ведь сделать ему ничего не можешь. И нередко случалось, необстрелянные начинали паниковать — вскакивают, перебегают, — а это приводило к большим потерям.
Вижу, немец опять пошел на нас. Недавно мы получили пополнение, смотрю, новички заметались. И тут черт (вернее долг командира) меня дернул — вскочил (чего делать нельзя было — прекрасно это знал) и заорал: «Ложись, мать вашу!». Взрывной волной меня сильно ударило о землю, контузило — заговорил я в госпитале лишь недели через две…
Поздней весной сорок третьего на маленькой железнодорожной станции в непроглядной темноте я услышал надсадный звук высоко летевшего немецкого самолета и потом свист брошенной им бомбы. «Надо ложиться», — подумал я. Но недавно прошел дождь, было довольно грязно, и падать на мокрую землю мне не хотелось, я просто прислонился к стоящему рядом большому дереву. Раздался взрыв — не рядом, взрывная волна была не сильной, но что-то довольно больно ударило меня в ладонь правой руки.
Я рассказываю пространно, но тогда все это — звук самолета, свист бомбы, мысль — ложиться или не ложиться, взрыв и удар по руке — уместилось в одно короткое мгновение. На санпункте вынули из ладони застрявший там довольно большой осколок — он был, видимо на излете, поэтому не разворотил совсем руку. «Дурак, пижон, — ругал я себя, — разве не ползал ты в этой гимнастерке и брюках по земле, а тут почему-то грязно показалось тебе, чистюле».
Последний раз я был ранен при штурме одной из Саур-могильских высот. Атака захлебнулась, мы залегли метрах в ста от немецких траншей. Огонь был такой, что головы не поднять.
Справа от нас должна была наступать другая дивизия. Когда я осмотрелся, увидел, что справа никого нет, какая-то получилась нескладица. Если немцы решатся на контратаку, они могут нас окружить — пришло в голову мне, и я пополз к ручному пулеметчику, приказал ему на всякий случай выдвинуться на правый фланг.
Обратно я по необъяснимому легкомыслию ползти не стал, решил перебежать. И тут же получил пулю в правое плечо. «Сам нарвался», — казнил я потом себя…
Тогда я думал: да, в этот раз дал маху, но в следующий буду умнее. Собираясь после ранений воевать дальше, наверное, я и не мог думать по-другому.
Теперь, вспоминая все эти промахи, я понимаю, что пули и осколки меня настигали не потому, что я действовал не лучшим образом, — сколько раз не менее опрометчивые поступки мне тогда сходили с рук…
«Нас
У Бориса Слуцкого есть поразившие меня строки:
Но пули пели мимо — не попали, Но бомбы облетели стороной, Но без вести товарищи пропали, А я вернулся. Целый и живой.Вот и я тоже — большое везение — вернулся, пусть и не совсем целый, но живой…
В стихотворении Давида Самойлова «Деревянный вагон» есть такие строки:
А потом налетали на нас «мессера». Здесь не дом, а вагон, Не сестра — медсестра, И не братья, а — братцы, Спасите меня! И на волю огня не бросайте меня! И спасали меня, Не бросали меня.Когда я перечитываю эти строки, я вспоминаю один давний, военного времени эпизод.
В армейском госпитале, куда я попал после контузии, моим соседом по палате оказался немолодой (по моему тогдашнему восприятию, совсем пожилой) солдат-пехотинец, как выяснилось, колхозник из какой-то российской глухомани. Так как после контузии я некоторое время не мог разговаривать, я был для него идеальным собеседником — не перебивал репликами, не задавал уточняющих вопросов, не останавливал, когда он повторялся, только слушал то, что он рассказывал. А ему, видно, очень нужно было выговориться, с кем-то поделиться пережитым. За этим стояло потрясение, вызванное не только ранением.
В первом же бою во время атаки его тяжело ранило, и он решил, что пришел ему конец — самому не выбраться. Но двое солдат (один из них тоже был ранен, правда легко) под огнем стали его оттаскивать с поля боя — и вытащили. Он их не знал, может быть, они были из его роты, но точно он сказать не может. Он попал на передовую из маршевой роты (как он сказал, «пригнали») за день до боя и никого не запомнил.
За те несколько дней, что мы лежали с ним в госпитале вместе (потом его, как полагалось при тяжелом ранении, эвакуировали в тыловой госпиталь) он несколько раз возвращался к этой истории, она не давала ему покоя. В рассказе его сквозило простодушное удивление. Он никак не мог взять в толк, с чего это два незнакомых солдата, которые до этого в глаза его не видели, рискуя своей жизнью, стали его спасать.
Наверное, их поступок никак не укладывался в то жизнеустройство, которое утвердилось в пору «великого перелома» и к которому он, считая его неколебимым, уже притерпелся, считал естественным. Он, бедолага, привык к тому, что при опасности каждый спасается в одиночку, как может, что помощи ждать неоткуда, никому нет дела до его бед. Ему, не успевшему освоиться в новой, фронтовой действительности, было невдомек, что «на передке» возникают другие правила поведения и человеческие отношения — под огнем, на смертельном рубеже без взаимной выручки долго не протянешь. Обстрелянные солдаты понимали: если не спасать друг друга, не жалея себя, не выживет никто.