Записки рецидивиста

Пономарев Виктор

— Я и на суде канал как главный свидетель, а то, что я изуродовал Филина и Трахому, так суд вообще не взял во внимание.

В это время под землей истошно завыла сирена, а через минуту сильно тряхнуло. На территории тюрьмы стояла высокая водонапорная башня, так она сразу рухнула на землю. И такой грохот стоял у нас под землей, будто гром прокатился по камере. И снова стало трясти, только уже без остановок. Кое-кто из зеков полез под нары. Я им говорю:

— Куда вы, пеньки, лезете? И так на пять метров мы под землей, а если

завалит, то вообще не найдут.

Я подошел к двери. Обычно по коридору слышно движение, а тут — тишина. Как потом выяснилось, все надзиратели удрали из тюрьмы. Потом вернулись, когда пришли в себя и привыкли к тряске.

Ташкент трясло еще месяцев пять хоть и постоянно, но уже не так сильно. Тюрьма, к сожалению, не развалилась, за исключением водонапорной башни и одного угла здания. Там в одиночной камере человек сидел, так ему ноги отдавило, калекой стал.

Но жизнь продолжалась. В Ташкент из всех республик Союза стали приезжать строители. Каждый день «ящик с хипишем» передает: «Ташкент встречает строителей с музыкой, цветами». Слышны смех, музыка, песни. Жизнь на свободе кипела и плескалась через край. Город быстро построили, считай, заново. Но не обошлось без преступлений.

Над нами была транзитная камера, а через нее шел этап за этапом. Мы постучим, спросим:

— Откуда этап?

— Строители Ташкента, — отвечают нам.

Срока много не давали: год-два, от силы — три. Но тюрьму набили полную. Тюрьма гудела от народа, как растревоженный улей. Крупных краж и грабежей в городе не было, в основном попадали за хулиганство. Они и в камерах постоянно выясняли отношения. Нам в подвале хорошо было слышно, как наверху питьевые бачки по камере летают. Потом всех развезли по лагерям, и стало тихо.

А у нас жизнь продолжалась, как всегда, однообразно: подъем, оправка, завтрак, прогулка. Если кто записывался к врачу, вели наверх. Я упорно не хотел этого делать. Знал, что Галина Александровна работает, и не хотел бередить ей и себе душу. Зачем мешать человеку жить? Что я могу ей дать? Ровным счетом — ничего.

Майор Жабин относился ко мне хорошо. Всю камеру выводил на работу, мы старались режим не нарушать в знак благодарности майору за то, что он деньги записал всем на квиток. Вся камера стала отовариваться в ларьке, жизнь стала веселей.

Как-то проходил этап через верхнюю транзитную камеру. С этапом шел Валек, кент Завена, которых в лагере Мурунтау я загнал на вахту к солдатам. Он, видимо узнал, что я в подвале сижу, залез на решетку и начал кричать:

— «Крытники», где там Дим Димыч?

Я залез на решетку, крикнул:

— Здесь я!

— Ты еще живой?

— Живой! Живее всех живых, — ответил я.

— Ну, погоди! Мы еще встретимся с тобой, поговорим.

Мне стало не по масти его понтовство. Я понимал, что он понтуется перед ребятами, с которыми идет этапом. Поэтому я сказал ему:

— Слушай, Валек, ты что, забыл, как с Завеном

бежали от меня на вахту? Что же ты тогда со мной не поговорил? Твое счастье, что я не догнал. А то свои яйца ты бы сейчас в зубах таскал. Сейчас наверху ты храбрый до ужаса, поскольку разделяют нас пять метров подвала, решетки и метровые бетонные стены. А жаль. Но даст Бог, еще встретимся, поговорим. Только на этот раз ты у меня не сорвешься, скальп я с тебя сдеру, это точно. А пока, Валек, мой тебе совет: придешь на зону, сразу беги в «петушатник» (место сбора самых презираемых в зоне). Там твое место.

Честно говоря, для настоящего «блатняка» страшнее оскорбление трудно придумать.

Пройдет много лет, попаду я в Мордовию на особый режим, встречу там Ромика из Ташкента. Он-то мне и расскажет о судьбе Валька. Тот освободился, но за то, что он убежал на вахту к солдатам, воры его к себе не принимали. Он стал выступать, лезть на рога. Так один уркач в чайхане возле Алайского базара Валька зарезал.

3

Прошел год тюремного режима, а я не давал Галине Александровне о себе знать. И все-таки не выдержал, записался к врачу.

Утром меня вызвали. Я зашел в кабинет, майор сидела за столом и что-то писала. Не отрывая глаз от писанины, спросила:

— На что жалуетесь?

— На судьбу, — ответил я.

Галина Александровна подняла на меня глаза и опешила, лицо ее покраснело. Она встала, закрыла дверь, обняла меня и поцеловала.

— Опять, Витя, что-то натворил? Опять в подвале?

— Да.

— Давно?

— Уже год, второй пошел.

— Ну как тебе не стыдно? Столько времени не давал о себе знать. Ты просто эгоист. Ну как тебя еще назвать? — стала возмущаться врач.

— Галина Александровна, поймите меня правильно: у вас своя жизнь, у меня своя, и они не совместимы. Я — бандит-рецидивист, а вы — порядочная женщина с высоким положением в обществе. Я для вас просто несчастье в жизни, — сказал я.

Женщина схватила руками мою голову и стала кричать мне в лицо:

— Замолчи или я убью тебя!

Потом она обмякла, села, вернее, хотела сесть на пол, но я ее поймал и посадил на кушетку. Стал успокаивать. Она попросила воды, я налил, она выпила.

— Галина Александровна, ну зачем так расстраиваться? — сказал я. — Я думал, за то время, что мы не виделись, вы вышли замуж, и я не хотел вам мешать.

— Так вот, Витя, я на месяц кладу тебя в санчасть. Я тебе покажу, где раки зимуют и кто кому мешает. А сейчас — марш в камеру! Возьми кружку, ложку, остальное я тебе выдам. Иди, а я распоряжусь, чтобы тебя в отдельную палату положили.

На целый месяц мне обломился кусок счастья и радости. Каждое дежурство Галины Александровны мы встречались и любили друг друга до изнеможения. Я даже забывал, что в тюрьме нахожусь. В конце месяца она принесла мне трико, теплое нижнее белье, трусы, сказала: