Записки рецидивиста
Шрифт:
— В универмаге купила. Скоро ты опять уедешь далеко на север. Будешь носить и вспоминать, что была у тебя тайная тюремная любовница, которая любила тебя больше жизни.
Заметила, как я в обложки книг аккуратно вклеиваю деньги, спросила:
— Ты что делаешь?
— Это на дорогу, пока буду ехать на Север. Через конвой еду буду покупать и все, что надо.
— А сколько у тебя денег?
— Двести рублей осталось.
— Ой, — сказала врач, — что это за деньги? А больше ты можешь вклеить?
—
— Завтра, Витя, я пойду сниму со сберкнижки. У меня есть двадцать четыре тысячи, две тебе сниму. Пусть в дороге ты истратишь тысячу, а тысяча тебе на первое время, пока на работу устроишься. И книг еще принесу.
Так она и сделала, а потом целый вечер я вклеивал деньги в обложки, а Галина Александровна, как придирчивый контролер, проверяла мою работу.
Вот и день подошел, когда мне объявили приготовиться на этап. На этап я собирался в своей камере, попрощался с ребятами. Меня вывели и кинули в транзитную камеру. Минут через десять меня вызвали и повели к врачу. Когда я вошел в кабинет, Галина Александровна сказала:
— Возьми сумку, здесь продукты на дорогу, остальное у тебя есть.
— Телогрейки нету, — сказал я.
— Сейчас я скажу, тебе принесут.
Мы обнялись, стали целоваться. По щекам майора катились слезы. Передо мной стояла маленькая, толстенькая, увядающая женщина. А сколько она сделала мне добра и где — в тюрьме. Мне за всю мою искалеченную жизнь никто столько не сделал, сколько она. У меня сердце заныло. Мы стояли, обнявшись, и молчали. Потом я достал из кармана платочек, вытер начальнику санчасти щеки и глаза, сказал:
— Я напишу, моя дорогая.
Она посмотрела на меня, сказала:
— Там-то хоть веди себя нормально.
Я взял сумку с продуктами и пошел по коридору. Навстречу мне уже шел надзиратель, он сказал:
— Все вещи, Дим Димыч, клади в камере и пойдем в баню. Это указание Жабина.
Когда я помылся в бане и вышел, прибежал парень-каптерщик, спросил:
— Ты Дим Димыч?
— А что, не похож после бани? — пошутил я. — Он самый, век свободы не видать.
— Вот тебе телогрейка. — И парень дал мне новую телогрейку.
Я вошел в транзитку, там уже было человек пятнадцать этапников. Все они шли в ссылку на Север из лагерей. С тюремного режима я был один. Мы познакомились, а через полчаса нас сажали в «воронок». В стороне стояли майор Жабин, капитан ДПНК — дежурный по тюрьме и начальник санчасти майор Галина Александровна. Наши взгляды с ней встретились. Какое-то время мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом я резко повернулся и прыгнул в «воронок». Больше я ее не видел в своей жизни. Кончилась моя тюремная любовь на грани невозможного.
На железнодорожной станции нас погрузили
Кульминация произошла на одной большой станции. Зеки стали просить солдат, чтобы их вывели на оправку. Те в ответ:
— Сейчас никого нет из начальства.
— Ну, что там, старшой, скоро оправка? Мочи нету.
— Скоро, скоро, — отвечают конвоиры, а время идет.
В вагонзаке человек семьдесят, из них — двадцать женщин. Женщины начинают кричать, мужики стучать. Начальник конвоя, мудак лет тридцати, высокий, курчавый, подошел к нашей камере, спросил:
— Какого… стучите?
Один из зеков говорит:
— Два часа тебя, козла, вызываем. А ты не идешь, чтобы выпустить нас на оправку. Ты что, хочешь, чтобы мы прямо здесь срали?
— Ты, очумевшая рожа, прекрати так разговаривать!
— Да ты вынудил с тобой так говорить.
— Конвой, а ну откройте камеру и отведите его в одиночку.
Солдат открыл камеру, но начальник конвоя сам вошел, поставил локти на вторую полку сказал зеку:
— Собирайся. Выходи.
В нашей камере было человек пятнадцать, но все молчали. Тогда я сказал:
— Гражданин начальник, делайте оправку, а он из камеры никуда не пойдет.
— Замолчи, не твое дело, — ответил начальник, схватил парня за ворот куртки и стал тянуть.
Я поднялся с полки и со словами:
— Капитан, что вы делаете? Вы же офицер, — руками ухватился за полки, а ногой сильно ударил капитана в живот. Капитан вылетел из камеры и упал на задницу в проходе вагона. Солдат в это время выхватил пистолет и выстрелил в пол возле камеры. Зеки стали кричать, материть конвой. Наш вагон стоял как раз против вокзала. Люди на перроне столпились, не поймут, в чем дело, что за крики. Капитан вскочил взбешенный, видимо, его еще никто так не бил, и кинулся снова в камеру, но уже не на того парня, а на меня. Ребятам я сказал:
— Тормозните его чуть-чуть в дверях, я ему еще вмажу.
Двое схватили капитана за руки, а я опять, держась руками за полки, сильным ударом ногой в грудь вышиб его в коридор.
Он опять упал. Солдат снова выстрелил в пол, наставил пистолет на меня и сказал:
— Еще одно движение — и я тебя пристрелю.
А на перроне народ уже шумел вовсю. В вагон поднялись два милиционера: майор и капитан. Стали спрашивать, в чем дело. В вагоне стоял ужасный шум, я закричал:
— Тише! Надо объяснить, в чем дело.