Записки русского интеллигента

Зёрнов Владимир Дмитриевич

Единственное «тёмное пятно» из этого пребывания в Саратове относится к заседанию физико-математического факультета. Дело в том, что в Физико-техническом институте (у В. И. Романова) мне по заданию военного ведомства предложили работу, для которой был необходим спектрофотометр, а его в распоряжении института не было. В Саратове же у меня имелся прекрасный прибор, для которого мы сами сделали вращающийся спектр. И вот я обратился в факультет с просьбой, одолжить в порядке «технической помощи» мне на время этот спектрофотометр. Но совсем неожиданно для меня факультет отказал. Инициатором отказа был, по-видимому, К. А. Леонтьев – мой бывший ассистент и приемник по заведованию универскитетской кафедрой. Другим же членам факультета, возможно, неловко было с ним спорить по этому поводу, и они промолчали. Во всяком случае, когда В. В. Голубев вспомнил однажды в разговоре об этом курьёзе, мне показалось, что он до сих пор испытывает некоторые угрызения совести. Вообще, следует признать выписанное мною в своё время для Саратовского университета оборудование после моего отъезда так и осталось неиспользованным в полной мере. Особенно досадно за спектрофотометр с чудными приспособлениями, с большой дисперсией – он имел три резерфордовские

призмы.

Вещи перевезли в Благовещенский переулок. С нами в Москву приехала и Реша, которая лето проводила в Саратове, охраняя нашу квартиру. На улицах Москвы мы впервые после революции видели, как с рук продавали маленькие белые французские хлебы. Мы купили три штуки, чтобы полакомить наших ребяток, и отправились за ними в Дубну.

Приехали на Лопасню мы поздно. Ночь была холодная и очень лунная. Сначала мы увязались было за людьми, шедшими с вокзала, но скоро отстали от них и совершенно одни шли глубокой ночью. Сильно устали и проголодались. Присели отдохнуть и съели одну булочку, так что нашим ребятам не пришлось уже по целой булочке. Тогда и в голову не приходило, что подобные путешествия небезопасны.

Часть десятая (1921–1941)

Начало новой московской жизни

В Москве мы устроились на квартире, которую мне предоставил Ломоносовский институт. Сначала я за неё ничего не платил, но впоследствии плата была назначена. В те времена профессорам платили так мало, что всё моё жалованье, которое я получал в Ломоносовском институте, удерживалось за квартиру. Приходилось жестоко совместительствовать, чтобы хоть как-нибудь сводить концы с концами. У меня сразу образовалась большая лекционная нагрузка. Я читал и в Ломоносовском институте, и во втором университете, и на Голицинских курсах. Вскоре мне предложили читать курс оптики в военной Фотограмметрической школе – тоже пришлось взять, так как там выдавали военный паёк.

Лениным была объявлена «новая экономическая политика» {602} . Как по волшебству открылись магазины, восстановилась работа на мелких предприятиях. Говорят, Ленин встретил очень большое сопротивление среди своих партийных товарищей этой «новой политике». Но он понял лучше других, что перейти к полному огосударствлению торговли и производства можно только постепенно.

Советские денежные знаки продолжали падать в цене. Каждый день объявлялся курс «червонца». Сначала ходили «сотни», потом «тысячи», затем «миллионы», «миллиарды» и «триллионы». Трамвайный билет стоил полмиллиарда рублей (может, полмиллиона рублей, уже не помню) {603} . Зарплату мы стали получать в «червонном» исчислении. Правда, ставки были маленькие, но когда я с «червонцем» приезжал в Лопасню, – это было событием. И на «червонец» можно было купить довольно много.

602

Новая экономическая политика (НЭП) введена в 1921 году по решению X съезда РКП (б). Основные её мероприятия: замена продразверстки продналогом; разрешение частной торговли, мелких капиталистических предприятий; перевод государственной промышленности на хозрасчет; замена натуральной зарплаты денежной.

603

Цены на все виды услуг, продукты питания, промышленные товары в 1920-е годы возросли до небывалых размеров. Проезд на извозчике, например, стоил 3 тысячи рублей с добавлением 2-х фунтов хлеба, масло на базаре – 13–16 тысяч рублей, одно яйцо – 600 рублей, бутылка молока – 1,5 тысячи рублей, соль – 2 тысячи 200 рублей (см.: Чуковский К. Дневник (1918–1923) // Новый мир. 1990. № 8. С. 137, 142).

В декабре 1921 года я получил привет из Саратова от моих саратовских товарищей {604} :

«Многоуважаемый и дорогой Владимир Дмитриевич.

Профессора, преподаватели и их семьи, собравшись в день празднования открытия Университета в Вашем бывшем Институте, шлют из далека горячий сердечный товарищеский привет Вам, нашему дорогому товарищу, нашему любимому Ректору.

Здесь, в Саратове, мы помним всё то, что Вы сделали для Университета, и гордимся, что в нашей среде был такой энергичный, стойкий и преданный Университету деятель, как Вы. В Вашей новой деятельности от души желаем Вам успеха, полного удовлетворения в работе и такую же дружную и любящую Вас семью Ваших товарищей по работе.

604

Далее, в виде приложения, помещённого внутри авторского повествования, В. Д. Зёрнов приводит содержание полученного им в декабре 1921 года из Саратова приветствия.

Екатерине Васильевне мы все шлём наши лучшие сердечные пожелания счастья».

Это милое послание до сих пор наполняет меня радостью и даёт мне удовлетворение. Я не даром работал в Саратове. Под этим письмом стояло 58 подписей – не только моих товарищей по университету, но и их жён. Многих их подписавшихся давно уже нет на этом свете.

В Москве нас тоже ласково встретили наши родственники, в особенности Власовы. Александра Васильевича, правда, уже не было в живых {605} . В полном составе находилась ещё семья сестры Наташи. В Москве жила мамина сестра тётя Анна и все её дети: Гуга, Лёля, Миша и Ольга. Мои двоюродные братья Зёрновы (Сергеевичи) {606} тоже находились в Москве, но с ними у нас никогда близких отношений не было. И только Бориса {607} я впоследствии встречал, и то на работе в МИИТе.

605

Александр Васильевич Власов умер в 1919 году от сердечного приступа, находясь у постели больного.

606

Имеются

в виду двоюродные братья В. Д. Зёрнова – Владимир, Константин, Борис и Георгий Сергеевичи Зёрновы.

607

Имеется в виду Борис Сергеевич Зёрнов, инженер-механик, в 1938 году профессор Московского химико-технологического института имени Д. И. Менделеева.

Из новых московских знакомых мы ближе всех были с Романовыми, но появились и другие, главным образом, связанные с Ломоносовским институтом. По музыкальной части я вошёл в компанию доктора А. П. Бобкова, одного из старейших альтистов-любителей Москвы, с которым я играл ещё в юношеские годы. Он сам зашёл ко мне с этим предложением, и я каждый понедельник играл у него квартет. У Бобкова я встречал много музыкантов-любителей, и среди них моих многолетних впоследствии партнёров и друзей, милых Д. Е. Серебрякова и Д. А. Орлова. Восстановили мы дружбу и с моим гимназическим товарищем Додей Рывкиндом, который до 1932 года также играл у нас в квартете и был очень к нам привязан. Он давно уже умер в Ленинграде.

Были живы Саша и Сергей Кезельманы. С Сашей, врачом, мы были очень дружны. Совсем исчез из моих друзей юности Юра Померанцев. Как я уже писал, он остался за границей, там и умер {608} , и о нём я слыхал только стороной. Встречались мы и с Полозовым, но тяжёлый характер жены Миши привёл к тому, что в последние его годы мы перестали встречаться. Миша играл очень большую роль в НКПСе {609} – был заместителем наркома по технической части, потом был арестован и умер где-то в ссылке или заключении {610} .

608

Юрий Николаевич Померанцев умер 28 мая 1933 года.

609

НКПС – Народный комиссариат путей сообщений.

610

Дополнительные сведения о судьбе М. А. Полозова обнаружить не удалось.

Сохраняем мы родственные и дружеские отношения до настоящего времени с моим двоюродным братом Н. Е. Машковцевым и его семьёй. Между прочим, он принимал деятельное участие в хлопотах по моему освобождению из заключения. В частности, устроил свидание с Луначарским, кажется, сам с Женей Гюнсбургом был у него, где они передали ходатайство саратовской профессуры о нашем освобождении, но Луначарский, хотя и был любезен, ничего фактически не предпринял. Это, по-видимому, было характерным образом действия этого, безусловно, талантливого человека {611} .

611

Подтверждения тому содержатся и в «Дневнике» М. Н. Чернышевского, которому по делам устройства в Саратове музея памяти своего отца – Н. Г. Чернышевского неоднократно приходилось бывать в Москве и общаться с А. В. Луначарским.

В пятницу 6 августа 1920 года он писал: «К 10 у[тра] пошёл в Кремль, Потешный дворец – к А. В. Луначарскому, который принял меня около 12 ч[асов] очень приветливо. Я подал ему докладную записку и проект Положения о Музее, и он тотчас же продиктовал бумагу в Наркомпрос и в Совнарком о внесении этого вопроса в Коллегию Наркомпроса и в Совнарком, о причислении Музея к Отделу Музеев, об ассигновании на нужды Музея до конца года, впредь до предоставления общей сметы, 1 м[и]л[лио]н руб[лей] на ремонт (рамы и электричество) и дрова. Назначил мне персональный оклад в 15 т[ысяч] и дал бумажку в Саратовский Губпродком о выдаче мне усиленного (академического) пайка».

Однако, придя 4 сентября за результатами в Наркомпрос, М. Н. Чернышевский ужаснулся: «…там меня прямо убили, оказывается, что всё, что было сделано 3 недели тому назад и, что я считал окончательно сделанным, всё это осталось лежать до возвращения Луначарского из его поездки на юг. А вернётся он через 2 недели. Кроме того, в Коллегии Наркомпроса решили отнести Музей не к Отделу Музеев, а к Научному Сектору.[…] Теперь придётся всё перекладывать и начинать сначала. А насчёт жалованья послана бумага в Наркомтруд и оттуда никакого ответа» (цит. по: Манова Е. Н. «Мечта и задача моей жизни – устроить музей памяти моего отца» (Из дневниковых записей М. Н. Чернышевского 1917–1924 годов) // Пропагандист великого наследия. Саратов, 2002. Вып. 3. С. 40–41).

Ребят надо было устраивать в школу. Была цела ещё гимназия Н. П. Щепотьевой, теперь – уже школа для мальчиков и девочек. Но директором её по-прежнему оставалась Надежда Петровна Щепотьева, продолжали работать в ней и старые преподаватели. Ближайшей помощницей Надежды Петровны являлась Мария Устиновна Шмелёва которая была преподавателем, когда в гимназии училась ещё Катёна.

Детей приняли в те же классы, в которых они числились в Саратове, однако это оказалось, по крайней мере для девочек, делом трудным; помню, как обе мои доченьки стояли в школе на лестнице и горько плакали. Но когда их перевели на класс ниже, то учиться им сделалось легче, всё наладилось, тем более что Мурочка попала в класс, которым руководила Мария Устиновна, которую все ученицы просто обожали [56] .

56

Бедная Мария Устиновна погибла нелепейшим образом. Вечером перед ноябрьскими торжествами её сбил автомобиль. Всю израненную её доставили в больницу, но в больнице все занимались митингованием перед праздником, и Марию Устиновну кое-как перевязали и оставили без помощи до завершения праздничных торжеств. Когда же, наконец, взялись надлежащим образом перевязывать и замывать раны, то все они оказались загноившимися, и Мария Устиновна умерла от сепсиса. Это произошло позднее, когда Мурочка была уже в старших классах. – Прим. В. Д. Зёрнова.