Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова
Шрифт:
Сначала Савелию показалось, что работа, которой он занимался с мужиками, лишена какого там ни было здравого смысла. Ну, спрашивается, зачем надо было лазить по реке, вытаскивать из воды топляк, прибитый течением к берегу, а то и перекрывающий кое-где течение поперёк. Благо, что погода стояла жаркая, солнце палило нещадно и работать в реке было одно удовольствие. В береговых кустарниковых зарослях приходилось прорубать неширокие просеки, в основном удаляя кусты шиповника и густо поросшего тёрна, чтобы через эти просеки протаскивать топляк и складывать его, но не в одну кучу, а сортируя: толстоствольные кривые деревья отдельно, прямоствольные отдельно. Ясность внёс старшОй, молодой, покладистый мужик, рыжебородый и под стать Савелию, крупнотелый и высокий:
– Не дай-то Бог большой воды при
Частенько наведывался к работникам управляющий.
– Башковитый, похваливал его частенько старшой, когда они оставались наедине. Мы-то просеки, вроде как, для облегчения работы рубим, а ить не только. На них опосля, на просеках энтих, кода заосеняет, саженцы сажать будем. Один раз, вон на той просеке, - старшой указал рукой, - увидал Евгений Викторыч росток дубовый примятый, поругал меня, шоб аккуратней впредь был. Помнишь, пришлось тебя тогда заставить энтот росток колышками обгораживать и приглядывать за ним. Ты ещё спрашивал тогда - зачем? А ить, отошёл дубочек, растёт. Ить што такое лес? Лес, Савелий, это птички разные-всякие, зверушки для охоты, грибочки со временем пойдут, это трава для покоса. Не-е, што не балакай, а правильно барин участок речки прикупил и стал его обустраивать. Дело, конечно, затратное, выгода - плёвая, но это пока. Эх, если бы за всей речкой так следить!
. . . . .
С появлением в семье Полулях басурманочки, Андрея будто бы подменили. Если раньше, даже не дождавшись сумерек, он облачался в чистую рубаху, чистил сапоги и, собрав голенища гармошками, бежал на выгон, на ночные игрища, то теперь по вечерам оставался дома и до поздней ночи просиживал с Марией и Ксюхой возле сада, всякий раз стараясь всеми правдами и неправдами выпровадить сестрёнку пораньше идти спать. Как-то так уж получилось, что Мария быстро стала новым членом семьи, словно прожила у Полуляхов всю жизнь. С Ксюхой она легко освоила дойку коров, почти каждый день до полуденной жары дёргала с нею сорную траву на опытных грядках Апанасовского огорода, а когда Одарка ставила опару на субботу, непременно и тут старалась чем-то помочь. Дед Прокофий, с лёгкой руки которого домашние ласково стали называть Марию басурманочкой, как-то однажды хитро поглядывая на Аапанаса, улыбаясь, молвил:
– Ото гляди, Панас, не иначе, как нашему Андрюхе пара будет. Як вьюн вокруг девки вьётся.
– А можа усё-таки Савелию?
– подкручивая ус, возразил сын отцу.
– Не-е, у Савелия, видать краля е! Ежели б к басурманочке сердце лежало, возвернулся бы скоренько, а то пыхнул со двора, и дэ вин, шо вин, одын токо Бог знае.
Однажды утром, едва выйдя за ворота, дед Прокофий, не без помощи, правда, палочки, вприпрыжку прискакал назад и сразу устремился в огород.
Басурманочка встретила его встревоженным взглядом.
– Случилось что, дедушка?
– приподнимаясь с пучком сорной травы в руке, спросила она.
– Случилось, внученька. Ото, бросай уси свои дела и беги в соседский терновник, шо за нашим садом. Сховайся тама и сиди до самых потёмок, шоб нэ слышно тебэ и нэ выдно було. И не лякайся. Чуешь? Беги.
Вскоре к дому Полулях подъехала таратайка, запряженная двуконь, и из неё выпрыгнули два молодца в чёрных сюртуках и таких же чёрных шляпах. Тот, что постарше, невысокого росточка, пухлотелый, с тонкими усиками под разляпистым носом с остро подкрученными вверх кончиками, быстрыми, семенящими шажками проследовал во двор. Второй, совсем ещё молодой, высокий и от того слегка сутуловатый, как то суетно переставляя длинные, как у журавля ноги, едва поспевал за ним. Но не успели они дойти и до середины двора, как навстречу им, грохоча цепью со злобным лаем бросился Палкан, тушинской породы кабель, новое обретение Полуляхов взамен околевшего Рыжика.
– Уйми, кабеля, старик?
– прокричал пухлотелый деду Прокофию, отступая назад и оттаптывая при этом носки ботинок сутулому, что замешкавшись, с опаской посматривал то на яростно рвущую цепь собаку, то на старика преспокойно сидящего под домом в тенёчке, опершись обеими руками на суковатую палку и поглядывавшего одобрительно на Палкана. Когда пухлотелый начал кричать, он оторвал руку от палки и, собрав её лодочкой, поднёс к уху, повернув
– Кабеля, тебе говорят, уйми, - прокричал из-за спины сутулый.
– Я с такой зверюкой не совладаю, -пожал плечами дед Прокофий.
– А что домашних, никого?
– прокричал пухлотелый.
Старик сделал вид, что не расслышал вопроса.
– Я спрашиваю, дома - никого?
– Так усе в поле. Страда.
– А черкешенку где прячешь?
Старик опять сделал вид, что не понял вопроса.
– Тебя спрашивают, черкешенка где?
– выходя из терпения, прокричал длинный.
– Так нету её, с неделю как, - дед Прокофий, как-то скорбно развёл руки, Палкан зубами ухватил конец, мелькнувшей было перед носом палки, ещё больше свирепея, дёрнул на себя, однако старик на ногах устоял и легко высвободил её из зубов вконец рассвирепевшего кабеля, - унук её к родне черкесской спровадил.
– А если найдём?
– Ищи.
– старик опять равнодушно пожал плечами и повёл рукой, с освободившейся палкой, как бы предлагая заняться этим незамедлительно. Некоторое время незваные гости ещё постояли во дворе, наконец, поняв безрезультатность своего визита, вышли на улицу, о чём-то накоротке переговорили, сели в таратайку и удалились. Старик же подошёл к всё ещё лающему Палкану, наклонился, бесстрашно потрепал пса по загривку.
– Молодец, Палкан, а за палку извиняй, видит Бог, случайно задел.
Вечером, прискакавший с покоса Андрей, переговорив с дедом, уже под покровом темноты отвёз басурманочку в Крым-Гиреевское, к тётке Нюське, отцовой сестре.
. . . . .
После исчезновения черкешенки один из богатейших скотопромышленников юга России, купец второй гильдии Афанасий Серафимович Ахвердов основательно запил. Был грех, случалось с ним подобное и раньше, правда продолжались запои недолго, с неделю - дней десять от силы, если не брать в расчёт последний, по случаю благополучного спасения, затянувшийся без малого на две недели. Как правило, дня за три до этого Афанасий Серафимович, человек по натуре незлобливый, с общительным, даже чрезмерно добрым характером испытывал какое-то, необъяснимое внутренне томнение, а временами даже беспокойство, он становился раздражительным, безо всякой веской на то причины мог наорать на прислугу или обидеть ни с того, ни с сего проверенного не в одной сделке компаньона, чтобы потом унизительно приносить свои извинения. Приказчик, знавший все повадки своего хозяина, в такие дни старался не попадаться на глаза и ограждал от этого тех, кого считал нужным.
И вот теперь каждое утро, испытывая тяжёлое, гнетущее душу чувство, которое вот уже более трёх недель никак не удавалось развеять, Афанасий Серафимович поднимался с постели, звонил в колокольчик и, встречая изучающим взглядом вбегающую с китайским, тонкого фарфора тазиком под мышкой, таким же, сервированным фарфоровым кувшином, обязательно наполненным тёплой водой (это потом, когда он выйдет из запоя, обязательно потребует подавать исключительно студеную воду), новую девку из прислуги, допущенную в дом вместо сбежавшей Наташки по рекомендации приказчика Порфирия Егоровича, и, строго следя за каждым её движением, как то, - какой струйкой она поливает ему на руки, как подаёт полотенце, перекинутое до времени через плечо, рассеянно думал, что может быть на уме у этой новой вертихвостки именно сейчас, когда он, проливая воду сквозь растопыренные, подрагивающие мелкой дрожью пальцы, чтобы хоть как-то обмыть заросшие седой, белой, как снег, щетиной щёки и подбородок, а больше глаза, и что думает потом, когда ускользнув на самое короткое мгновение, чтобы тут явится снова для сервировки стола. Сама сервировка до предела была проста. Основу стола составлял хрустальный графинчик, наполненный водкой, с хрустальной рюмочкой на тонкой ножке, хлебница, покрытая отбирающей глаза ослепительно белой салфеткой, на которой были уложены тонко нарезанные ломтики чёрного хлеба, большая глубокая чашка верхом наполненная квашеной капустой, тщательно отжатой и обязательно обильно сдобненная подсолнечным маслом и мелко нарезанным лучком, небольшая тарелочка с горкой теснящимися мочёными бочковыми яблочками (продукты ещё Наташкиного приготовления), да серебряная вилка, лежащая по правую руку.