Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

Михайленко Владимир Петрович

– Дядя Петя, - тихо спросил Колька, - а вы тоже были офицером, только морским?

– Нет, Коля, я мичман запаса. Понимаешь, это звание соответствует армейскому старшине, - пояснил дядя Петя.
– Мы с твоим отцом призывались в армию в 36-м году. А за год до этого, - начал рассказывать он, - закончили курсы механизаторов в станице Воровсколесской. Я попал служить в Моздок, в кавалерийскую часть, а отец твой в Рязань. Перед войной, после демобилизации он учился в пехотном училище и стал красным командиром. Мы поддерживали связь до самой войны, а потом, так получилось, потеряли друг друга. Про то, что он погиб в Берлине уже после победы я узнал недавно, уже здесь. Моя же армейская судьба сложилась так. В 39 году, демобилизацию задержали и, вместо того, чтобы отправить домой, отслуживших срочную красноармейцев, нас выстроили на плацу и незнакомый капитан, сопровождаемый командиром

кавполка, приказал выйти из строя тем, кто умеет ходить на лыжах. Должен сказать тебе правду, мне не нравилась служба в кавалерии, хотя с раннего детства, мы сельские ребятишки, были приучены к лошадям. Казалось бы, кому, как не нам нести службу в кавалерии. Хлопотно это, и содержать коня в чистоте, и приучать к выполнению различных команд, и кормить, и самому быть готовым в любой момент выполнить любой приказ и распоряжение командира. Но не эти трудности меня смущали. Я мечтал о небе. Так случилось, что однажды над э...Нском, среди бела дня, появился аэроплан. Сначала мы очень испугались, увидев в небе огромную грохочущую птицу. Аэроплан сделал несколько кругов над селом, снизился и сел на выгоне. Он ещё приземлиться не успел, а мы, сельские ребятишки, да не только мы, но и взрослые, и старики, и старухи уже окружили невиданное доселе летающее чудовище. Лётчик спрыгнул на землю. Мы все с восторгом рассматривали его. Он был невысок и улыбчив. В своей кожаной чёрной куртке, в шлеме с защитными очками, он казался нам не земным человеком, а таинственным пришельцем из какого-то другого мира, нам неведомого. А потом случилось то, о чём я не мог даже мечтать. Двоим пацанам, мне и твоему отцу, он предложил полетать. Когда самолёт взлетел над землёй и взмыл под облака, какой-то внутренний восторг охватил меня. Это невозможно передать словами. Это надо было пережить. И с того самого дня я мечтал стать лётчиком. Попав служить в кавалерийский полк, я написал несколько рапортов наркому обороны Ворошилову с просьбой направить меня учиться в лётную школу, но ничего, кроме неприятностей со стороны комполка, не получил. И вот мне представилась возможность если не осуществить свою мечту, нет, то хотя бы попасть служить в другую часть.

– Пошли?
– прошептал и решительно подтолкнул меня в локоть мой закадычный дружок, сибиряк Миша Лыков.

– Так я ж,..

– Пошли. Я тебя в один день обучу.

Так и сделали мы с ним, и всеми, вышедшими из строя, свои первые шаги, как оказалось позднее, на финскую войну.

Миша погиб в первом бою, напоровшись на пулемётную очередь финского стрелка -''кукушки'', промчавшегося на лыжах стрелой на небольшом отдалении от наступающего батальона, я остался в живых только потому, что подо мной сломалась лыжа и рухнул в ледяную яму, образованную торосовыми льдами. Напоследок успел, правда, отхватить разрывную пулю в левую руку чуть пониже локтя. Из батальона нас уцелело не больше человек полста, включая легко раненых. Шестеро финских пулемётчиков, практически ''выкосили'' весь батальон.

Ранение в руку, вначале казавшееся пустяковым, имело неприятные для меня последствия. В ленинградском госпитале, куда я попал на излечение, врачи собирались руку отмахнуть. Я воспротивился, как же жить мне дальше без руки? Я ж механизатор. Спас положение молоденький хирург, щупленький такой, пучеглазый, в очках. Сколько буду жить, до конца дней своих буду вспоминать его добрым словом. До сих пор левая рука полностью не сгибается в локте, но это не помешало мне пройти всю войну до победы.

После госпиталя меня откомандировали в Мурманск. Когда пошли ленд-лизовские конвои я попал воевать в морской батальон береговой охраны. Транспортами нас перебросили на полуостров Рыбачий. Расположились мы в катакомбах, где укрывались от бомбёжек немецкой авиации, откуда вели прицельный зенитный и артиллерийский огонь по вражеским целям в небе и на море. В самом конце войны я был сильно контужен, до конца года провалялся в мурманском госпитале. После демобилизации поработал немного механиком на мурманском судоремонтном заводе, и работа нравилась, и с людьми, вроде, ладил, но уж сильно тянуло на родину. Шутка ли сказать, десять лет дома не был.

Дядя Петя замолчал, задумчиво посмотрел в окно. И по лицу его, вроде как пробежало лёгкое подобие улыбки. За разговором они и не заметили, что дождь перестал, а даль, в которую мчал их поездок, того и гляди, прояснится и выглянет солнышко.

– А теперь о тебе, Коля. Это правильно, что ты сделал такой выбор, пойти учиться в суворовское училище, - продолжил дядя Петя своим глуховатым голосом.
– Там и оденут, и обуют, и сыт будешь, а самое главное к порядку приучат. Ничего не поделаешь, та же армия. Всё - строем. На занятия - строем,

на кухню, опять таки, строем. И всё по распорядку. Поначалу трудновато будет, потом привыкнешь, втянешься. А на нас, родственников твоих, обиды не держи. Такую войну люди пережили, всем досталось. Понимать должен. А тут ещё этот голод. Ничего не поделаешь, засуха, недород. После такой страшной войны и новое испытание. Выдюжим, конечно, переживём и это. Только какой ценой?

Колька слушал дядю Петю, время от времени размазыая текущий нос рукой, и вспоминал дядьку ПавлА, которого откровенно ненавидел за его вечно скрипящую при ходьбе деревяшку, и за то, что ею он постоянно норовил больно ткнуть Кольку в спину, причём в самый неожиданный момент, когда этого меньше всего ждёшь, за незаслуженные побои, всем, что только не попадало под руку, будь то ухват или скалка, особенно зверские после того как его солдатский ремень был потоплен, им, Колькой, в уборной. Вспоминал он и беспросыпно пьющего дядьку Стефана за постоянные упрёки, что навязалась на его шею ещё одна обуза, тут, как бы свою ораву прокормить. И не находилось у Кольки ответа на один простой вопрос, почему такие плохие, злые люди, как дядька Павло и дядька Стефан вернулись с фронта, а его родной отец погиб в Берлине. Дядя Петя не в счёт, дядю Петю терпеть было можно. Он не дрался и не попрекал куском хлеба.

Колька хорошо запомнил тот солнечный, до одури пропахший приторным запахом отцветающей сирени день, когда его бабушка, Марфа Ильинична, получила похоронку на Колькиного отца. Запомнил, как упала она посреди двора подле куста сирени, да так больше и не поднялась, сердце не выдержало. С тех пор Колька, вообще, терпеть не может запаха цветущей сирени. И остался он один-одинёшенек на всём белом свете. Он не знал своего отца, не помнил матери. Только и того, что осталась от них фотография, где они, молодые, красивые стоят, опершись на какую-то резную этажерку, прислонив головы друг к дружке. Отец в форме командира Красной Армии, в командирской фуражке со звёздочкой, а мама в белом платье, с о светлой, толстой косой, венцом уложенной на голове. Бабушка рассказывала, что отец на учении в армии повредил ногу, попал в госпиталь, а после госпиталя приехал в пятигорский санаторий долечиться, где и познакомился с Колькиной матерью, работающей там медицинской сестрой. Когда началась война, отец сразу уехал на фронт, а мать продолжала какое-то время работать в санатории.

В памяти Кольки отложилось, что бабушка при жизни часто доставала фотографию из сундука и они подолгу рассматривали её. Понизу фотографии было что-то написано, но что, это оставалось загадкой: бабушка грамоты не знала, а Колька был совсем мал. И ещё бабушка рассказывала, как однажды вошла в её хатку молодая, красивая женщина с младенцем на руках, положила эту вот самую фотографию на жёсткую бабушкину кровать, а рядом мирно посапывающего месячного Кольку.

– Присмотрите за сыном, мама, кроме Вас некому, детдомовская я, - сказала она и, вытирая слёзы, добавила.
– Мне на фронт надо, поближе к мужу моему Феденьке, сыну Вашему.

Сказала так и ушла, а через месяц получила Марфа Ильинична похоронку на свою сношеньку, - где-то под Тулой разбомбили немецкие самолёты санитарный поезд, в котором работала Колькина мать.

Похоронка на отца пришла уже после Победы. Бабушка ещё из окна увидела, как со стороны водонапорной башни к домику приближается поселковская почтальонша, баба Груня, маленькая, горбатенькая старушка, охнула в предчувствии недоброго, бросилась во двор, остановилась, как вкопанная а, выскочивший вслед за ней Колька испуганно вздрогнул, потому что закричала она не своим голосом:

– Нет, Груня, нет! Ить войне проклятой конец. Кажин день по сельсоветовскому радиу песни хорошие поют. Вона, як сщас! Чуешь?!

И упала бабушка посреди двора, поросшей мелкой, но густой травой-муравой с зажатой в руке похоронкой и больше не поднялась. На следующий день приехали из э...Нска бабушкины дочери, его Колькины тётки, тётка Шура и тетка Наташка. Тогда-то на сестринском совете и было решено, что поживёт Колька сначала в семье тётки Шуры. А на шее у тётки Шуры - двое пацанов, да муж безногий после Сталинграда домой вернувшийся. И не стало у Кольки никакого житья, чуть что не так, ну там школу прогуляет, или ''двойку'' отхватит, или чего по хозяйству не сделает, что было велено, дядька Павло скорей за ремень хватался, а когда его лишился, совсем озверел. Порешили сёстры, что пусть Колька теперь немного у тётки Наташки поживёт, благо переезжать никуда не надо, в одном селе, в э...Нске, живут. Вроде бы стала жизнь у Кольки немного налаживаться, да тут другая напасть, дядька Стефан с фронта пришёл. Только если честно сказать, его особо никто и не ждал, разве что сын, Алёшка.