Заповедник архонтов
Шрифт:
Этот мрачный фанатик с горящим глазами и добрейшей душой чаще всего помалкивал и всегда держал за пазухой свою думку. Я назвал его Якубом из-за его присущей мусульманам особенности все упрощать, верить чисто, незамутнено и строго.
— Разных, товарищ, — откликнулся главный инженер. — Главное не в наставлениях, не в чудесах, а чтобы вот сюда, — он почесал себя по груди в области сердца, — запало. Если мимо, все без толку.
Он обречено махнул рукой, потом, мгновенно повеселев, добавил.
— А насчет чуда? Молоденькая благородная сучка, которую мы сопровождали, насмотрелась
— Чуть что, сразу знахарь! — почесался я. — Сами рассказывайте. Давайте раздвинем круг и покумекаем, что есть истина и с чем ее едят. Может, найдем согласие.
Заключенные охотно потеснились, рассадили нас, пришлых. Мы достали съестные припасы, угостили новых знакомых, все вместе пожевали хлебца. У капитана Хваата нашлись три соленые рыбы, их тоже поделили. Рыбы оказались маленькими, с ладонь, однако всем хватило. Запили водой.
— Вот что, ребята, не по-людски мы пищу приняли, — сказал Туути и вытер губы рукавом форменной рубахи. Он и Петр на голову возвышались над другими губошлепами, сидели они друг напротив друга.
— Перед тем, как вкусить, — продолжил страж, — следует говорить так: «Отче наш, пребывающий ныне на небесах! Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, как на небе, так и на земле…» Либо вот так следует говорить: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!» Можно и так пропеть: «Шма Исраэль, Ад-най Элокайну, Ад-най Эхад».
Теперь оцепенели приютившие нас поселяне.
Наступила тишина. Никто не решался нарушить ее. Все, по-видимому, обмыливали это нестерпимое желание.
Наконец Андрей нарушил молчание:
— Кто же, милые люди, научил вас этим словам? — дрожащим голосочком спросил он.
— Вот этот, — указал на меня Туути. — Знахарь.
Мои прежние апостолы не мигая уставились на меня. Я невольно начал почесываться.
— Не похож, — покрутил головой Андрей. На темени у него выделялись большие, нездорового цвета залысины.
Петр бесцеремонно пощупал меня и кивнул.
— Совсем не похож.
— Нет, ребята, похож, — возразил я.
Тогда все, сидевшие рядом со мной, тоже принялись щупать меня, тискать за руки, чесать под мышками, хватать за щеки. Левий Матвей заявил: «Дайте и мне потрогать», — потом встал на карачки и направляемый Якубом, который с откровенным недоброжелательством посматривал на меня, пополз в мою сторону.
Слепой коснулся моего лица.
Я не шевелился.
Затаив дыхание, рассматривал его пальцы. Они были обожжены и скрючены, все в мелких отвратительных язвочках. Глаза широко раскрыты, неподвижные зрачки смотрели бездумно и весело. Я не стал бы называть его горемыкой, было видно, что он свыкся с бедой, с самим собой ему было уютно. Левию Матвею было что вспомнить, о чем погоревать, кого помянуть добрым словом.
Я взял его искалеченные руки в свои, согрел дыханием, проник ментальным взором в его разум. Зрения он лишился, когда попал под завал во время ядерного взрыва. Испытал болевой шок… Повреждения в мозгу были незначительные… Всего-то дел, что мысленной
Неожиданно его зрачки осмыслились, теперь он взял мои руки в свои искалеченные ладони — пальцы едва слушались. Слабо стиснул, потом отпустил и беззвучно, с нескрываемой радостью заплакал.
— Похож, — заключил он, — вижу, что похож. Здравствуй, учитель. Явился наконец?
— Ковчег послал. Сказал — надо подсобить ребятам, а то погрязнут в слепоте, в унынии.
Наступила мертвая тишина. Люди со всех концов камеры начали подгребать поближе. Якуб, сидевший рядом с Левием Матвеем, осторожно, коготочком указательного пальца, тронул его правое веко. Потом сам закрыл лицо ладонями. Петр еще выше вскинул голову, совсем как петух. Туути всхлипнул. Этта открыл от удивления рот — мне так хотелось напомнить ему, чтобы закрыл пасть, а то внутренности простудит, но не решился.
Не пристало святому ерничать.
Общее оцепенелое недоумения, предвестье радости, обнаружение, что чудо рядом, оно свершилось, его много, достанет на всех, прихватило и меня. Казалось, еще мгновение, и они запоют, однако песенное или какое-нибудь иное творческое начало не было заложено в их генные цепочки. Это все еще надо было нарабатывать: рисунок, музыкальный лад, танец.
Лиха беда начало!
Тишина была долгой, светлой. Наконец Левий Матвей нарушил молчание. Он хлопнул себя по коленям, поглядел по сторонам и заявил.
— Спасибо, учитель, — потом обратился к сидящим вокруг товарищам. — Что ж, ребята, пора идти. Засиделись мы тут, а дьори, наверно, заждались нас. Ковчег заждался. Иудушку с собой возьмем. Иудушке, учитель, не поможешь?
Я пересел к Сулле. Взял его за руки. Вокруг опять легла тишина…
Открывшаяся картина переполнила мое сердце горечью. Я с трудом сдержал слезы — не хотелось омрачать праздник собравшимся возле помоста губошлепам.
Сознание несчастного Суллы было стерто напрочь, раздавлено, словно по нему катком проехали. Его разум теперь даже чистым листом бумаги нельзя было назвать. Были разорваны и смяты даже нейронные цепи, руководившие безусловными рефлексами. Он не мог ходить, видеть, слышать, осязать, мочился и опорожнялся под себя, разве что аппетит не потерял, был способен потреблять воду. В этом случае я был бессилен, разве что попечитель… Но где он, в каких далях обитает, где проводит зачистку территории?..
— Нет, ребята, сегодня не могу, — признался я. — Силенок маловато.
— Не переживай, учитель, — успокоил меня Левий Матвей, потом он обратился к соседям. — Ну, что тронулись?
— Вот это правильно, товарищи! — поддержал его Тоот. — Прежде всего просочитесь на заводы, начните с кружковой работы — объясните проотолетариям, в чем их коренные интересы…
— Иди ты!.. — оборвал его Петр и кряхтя сполз с помоста.
— Ты не прав, Петруша, — укорил я его. — Забыл пятую благородную истину, сказал не подумавши. Товарищ, — я указал на инженера, — конечно с причудами, но согласие с ним можно найти.