Застава, к бою!
Шрифт:
— За что это, товарищ лейтенант?
Пуганьков нахмурился. Лицо его сделалось вдруг каким-то… взрослым, что ли. Больно похожий еще на пацана лейтенант, казалось, вмиг повзрослел. Пусть, стоило ему снова изменить выражение, как вся эта взрослость тут же улетучится невесть куда, но сейчас, в этот самый момент, он все же стал немного больше походить на настоящего офицера, которому место на Афганской границе.
— Разрешите быть с вами откровенным, — начал вдруг Пуганьков, словно бы обращаясь не к солдату, а к старшему по званию офицеру.
Это
— Что вы хотели, товарищ лейтенант? Говорите. Не стесняйтесь.
— Сложно это, когда вот так… — начал он неловко, — вчера в учебке, а сегодня уже в бой… В общем…
— Сложно, — согласился я, когда Пуганьков замолчал, явно подбирая слова.
— Испугался я, если честно. Испугался до смерти, Александр. Правы вы были тогда, когда меня в трусости обвинил. В том, что я хочу оставить заставу.
— Сейчас уже нет особого смысла это вспоминать, товарищ лейтенант.
— Есть, очень даже есть, — поторопился ответить мне Пуганьков, — потому что вы мне, товарищ Селихов, открыли глаза. Я ж как-то все это неосознанно… Будто бы в глубине души боялся. Будто бы… Ну… Как когда ты знаешь, что долг тебе нужно выполнять, но боишься. И потому, кажется тебе, что все, что ты делаешь, это чтобы долг свой исполнить. А на поверку оказывается, что вовсе это и не так… Что ты просто за свою шкуру трясешься. Себя обманываешь.
Пуганьков вздохнул. Добавил:
— Так и у меня было. Но вы мне показали, что можно и по-другому.
Я молчал, только едва заметно улыбался Пуганькову. Лейтенант же, проговаривая свои слова, мимолетом ловил мой взгляд, а все остальное время будто бы пытался его избежать. Будто бы стеснялся на меня смотреть.
— Показали, что я могу этот свой страх переломить через колено.
— Это нужное умение. Для любого солдата нужное.
— Знаю, — снова вздохнул он, — но одно дело знать, а другое — это своею душой почувствовать. И тогда, у дувала, вы, товарищ Селихов, мне это помогли сделать. Я теперь понял, что означает это пресловутая «призирать страх», о котором в учебниках пишут. Мне кажется…
Он осекся и будто бы даже зарделся.
Я видел, как хотелось Пуганькову мне выразить свои мысли, и как он этого сам же смущался. Тяжело ему было признавать свою несостоятельность, которую он, может быть, и понимал, но только в глубине своей души. Но принятие — первый шаг к исправлению. И его Пуганьков уже сделал.
— Кажется, я только сегодня, — решился наконец Пуганьков, — только в бою по-настоящему понял, что такое быть офицером. Что это такое, когда от тебя жизни других зависят. Твоя — от них.
Лицо Пуганькова посерьезнело.
— И только когда вы все вместе, в едином кулаке собраны, работаете, как единый слаженный организм… только тогда можете свой долг выполнять как полагается… — Он хмыкнул, добавил: — только тут, на передовой такое увидеть можно. В штабе,
Как только Пуганьков закончил эти свои слова, взгляд его изменился. Из растерянного, из смущенного, превратился он в совсем другой.
Если раньше Пуганьков держался так, будто был не на своем месте, то теперь в глазах его словно бы зажглась надежда в том, что он все же выбрал правильную стезю. Он сам себе поверил, что, приложив усилия… очень много усилий, он все же способен не только сделать карьеру в армии, но и принести настоящую пользу и людям, что его окружают, и Родине.
Самому ему теперь казалось, что он нашел себя.
— И без тебя, — вдруг перешел Миша Пуганьков на «ты», — Саша, этого я бы никогда не понял. Ты меня будто бы взял за шкирку, встряхнул и на ноги поставил. Вот такое у меня сейчас ощущение.
Я снова не ответил лейтенантику. Только беззлобно хмыкнул. Пуганьков вдруг снова смутился.
— Ведь ничего же, что я на «ты»?
— Ничего, — улыбнулся я.
Пуганьков тоже улыбнулся. Сказал:
— А еще я хотел бы попросить прощения. Извиниться за то, как себя вел сегодня ночью. Извиниться, за то, что не понимал, что ты имеешь в виду. За то что так глупо, по-мальчишески обижался на тебя.
Голос Пуганькова едва уловимо вздрогнул и немного изменился. Он стал ниже, будто бы лейтенант пытался заставить горький ком в горле провалиться обратно в грудь.
— Как какое-то дите обижался…
— В таком случае вам стоит извиниться и перед парнями из отделения службы собак, — сказал я, — вы зря стали строить их прямо во время боя.
Не ответив, Пуганьков поджал губы. Мелко покивал, соглашаясь со мной. Вздохнув, наконец сказал:
— Странный ты, Саша, какой-то.
— Это почему же странный?
— Ну… Сколько тебе лет?
— Летом исполнится девятнадцать, — сказал я.
— Ну вот, — кивнул лейтенант, — а мне двадцать четыре. Разве мог я, лейтенант, окончивший высшее Алма-Атинское, подумать, что срочник первого года службы сможет меня чему-то поучить?
— Так всегда бывает, товарищ лейтенант. Офицеры учат нас. Мы чему-то учим офицеров. Так уж в жизни сложилось.
— Да нет, — Пуганьков сделался серьезным, — что-то есть в тебе особенное. Не такое, как в других бойцах-пограничниках. Но только не могу я понять, что именно. Не могу осознать.
Я приподнял бровь.
— Глупость, что ли, ляпнул? — Испугался Пуганьков и попытался оправдаться: — Со мной это бывает, если честно.
Он растерянно почесал шею, глуповато улыбнулся.
— Да нет, товарищ лейтенант. Все хорошо, — сказал я.
Пуганьков разулыбался.
— Ну и хорошо. Знаешь, Саша, пусть было нас тяжко нынче ночью, пусть стояли мы насмерть, но я такой подъем душевных сил чувствую, какого никогда в своей жизни не ощущал. И все это только благодаря тебе. И знаешь, что мне интересно?