Застывший Бог

Соколов Лев Александрович

– У вас зато тоже эти... хм... сиськи! Болтаются! Еще хуже болтаются чем у нас краны!

– Да ничего не болтаются! – Отвергла Русанка. – Это у наших жриц плодородия болтается, – для них чем больше, тем лучше. А у нас воительниц – нет. Подбирают нас с детства так, от матерей, у которых спереди ничего не мешает. А потом, когда физические упражнения делаешь, с ростом мышц грудь-то женская, как-бы сама немного размазывается, вот. Нас поэтому древние греки, которых мы ходили завоевывать, так и прозвали. – амазонки; это значит “безгрудые”. Только греки глупые были, они подумали что мы себе якобы сиськи сами прижигаем, чтобы грудь не мешала натягивать лук. Греков эта особенность наших пра-матерей так восхитила, что в некоторых районах

у них у женщин даже стали заматывать грудь, чтоб не разрасталось, потому что большое вымя стало считаться некрасивым и варварским, вот.

– Как это, приматывать? – Удивился я.

– А вот так. Любили древние люди себя покалечить. В Китае вот например, женщины-аристократки бинтовали себе ноги, чтобы не росли ступни. У них ступня на всю жизнь маленькой и оставалась. Но это глупость, потому что на таких ногах толком и ходить нельзя. Сарматы и аланы бинтовали своим женщинам головы, чтобы те становились вытянутыми. Но грудь конечно бинтовать такая же глупость. Даже опаснее. Этак ведь, если неловко, и до рака домотаться можно... Так что на самом деле нам женщинам ничего мотать не нужно. А вот вам, – мужикам, наверно не мешало бы свой кран и мошну под ним привешенную, с детства заматывать, чтобы он лишка не рос, и воевать не мешал.

– Да ну ты что! – Возмутился я. Я и сам не понял почему, но мысль сделать что-то с его краном в сторону уменьшения почему-то наполнила меня неуютством.

– А чего? Зачем он тебе в бою? Ты м ним чего, лучше целишься, или бегаешь быстрее?

– Нет... но...

– Ну вот видишь. Мы – женщины, свое тело доводим до совершенства, чтобы стать лучшими воительницами. А вы – мужчины, себя почитаете воинами, а носитесь со своим стручком как курица с яйцом.

– Ты знаешь чего? Если батюшка-Перун нам чего привесил, значит так и надо. Это может ваша Богиня вам как попало части тела прилаживает. А наш-то батюшка Перун точно знает чего и зачем. Нужный кран, точно тебе говорю.

– Так я разве против, пусть висит. Я ж тебе говорю, в этом кране вся ваша слабость, а мы этим пользуемся.

– Ничего не слабость! Настоящий воин головой думает, а не краном.

– А-ха-ха-ха!

– Ты мне лучше скажи, ты вот говорила Альда тебя учит как нужно грудь выпячивать, а оказывается вас так специально отбирают, чтобы оно не росло.

– Ну не то чтоб совсем же не росло. Она у меня будет небольшая, но ладненькая. Как раз такая чтоб твой кран вверх повернуть.

– Тьфу, баба она и есть баба... Вот вырасту, поглядим еще кто-кого.

– Да уж поглядим. – Лукаво улыбнулась она.

– Деда, – спросил я тем же вечером, когда мы проводили гостей, – у тебя эта Альда никаких секретов сегодня не выпытала?

– Каких-таких секретов? – Удивился дед. – Чего это ты спросил?

– Не знаю каких. Мне вот Русанка сказала, что они у нас все секреты выпытать могут.

– Понравилась тебе Русанка?

– Хвастливая, задается много, и в Перуна не верит.

– Это да. Ну а вообще?

– Когда гадости не говорит, так ничего, терпеть можно.

– Хм... А знаешь зачем я Русанку и тетушку Альду в гости пригласил?

– Чтобы с Путаной свой водопроводный кран тренировать.

– Бхе-кхе... Мда, мы с путаной Альдой старые знакомые... Но была еще одна причина.

– Какая?

– Понимаешь. Я не хочу чтобы ты вырос зашоренным.

– Это как?

– Ну, в свое время когда люди ездили на конях, то одевали им на глаза шоры – это такие пластинки, которые позволяют коню глядеть только вперед. С такими шорами конь не видит что у него по сторонам, поэтому бежит куда направят, пока человек не задаст ему поводьями другое направление. Вот и я не хочу, чтобы ты таким конем был, кто бы потом не держал твои поводья. Хочу чтобы ты широко на мир глядел. Чтобы свою веру крепко держал, но и к вере и взглядам других терпимо относился. Есть ведь такие варяги, которые кроме

своей веры и приказов старших ничего не видят. И прежде чем ты с ними познакомишься, я хочу чтобы у тебя вырос свой взгляд на мир.

– А ведь я еще ни одного варяга кроме тебя не видел, деда, – внезапно осенило меня.

– Увидишь, куда денешься. Но не уверен, что все из них тебе понравятся...

Возьмемся, однако, за древнегреческий, Мишук. – Решительно сказал дед.

– А зачем он мне?

– Затем, что в старину Латынь была языком для практического общения и войны, а греческий – для высокоумных бесед, духовных исканий, и выпендережа. Вот был такой римский дядька, Гай Юлий Цезарь, я тебе о нем как-нибудь поподробней расскажу. Так вот этот Цезарь короче однажды поставил себя выше коллектива, зазнался. Ощутил, так сказать, головокружение от успехов. Коллектив ему не простил, подобрался к нему гуртом, и ножами затыкал. Цезарь-то смотрит, среди прочих его друг Децим Брут тоже энергично ножом тыкает, удивился так неприятно, и говорит, мол – и ты, Брут? А тот ему в ответ – и я, Цезарь. Цезарь от обиды на друга и умер... Так ты заметь, Мишка. Говорят, хоть и был Цезарь гордым римлянином, а свое предсмертное “и ты Брут” произнес на греческом! Молодец мужик, – ведь помирал уже, а все выпендривался...

– А этот греческий, он сложный? – опасливо поинтересовался я.

– Да простой, как детский лисапед! – Отмахнулся дед. Там и учить-то нечего. Все почти как на русском. Вот например у наших предков граница между двумя участками, или середина колеи на дороге называлась “межа”, и у греков “меса” означает – посредине. Глотка у нас означает трубку в шее для дыхания и еды, и у греков “глотос” недалеко от этого места за века убежал – это значит “язык”. У греков отправляя корабль в путь говорили “эвплойа”; “эв” по-гречески означает благо, ну а в “плойа” наше “плавать” только глухой не услышит. Пара, в смысле, два предмета – и у греков, – пара. У нас – последнее дело крайнее, и у греков окончание – крайно. У нас у каждого человека есть имя – название именное, и у греков нимос. Речь – Рисес. Стебель – стебос...

– Фальсум ет фраудулентиа! – Возмущенно завопил я. – Идем де лингуа Латина диксерас! Эт идем нунк!

– Плакидус пуэр эсто! – Вознес руку в ораторском жесте дед. – Нон эст фальсум, сэд парва астутиа ад туо боно. Аб кунабулис усквэ ад сепультурам, хомо куисквэ дискэрэ дэбэт... Куид опинарис?

– Ита, – нехотя буркнул я, – верум эст.

– Оптиме*, – кивнул дед. – Значит, беремся за греческий.

{прим. – Обман и жульство! – возмущенно завопил я – Раньше ты говорил тоже самое про латинский язык. И сейчас то же!

– Утихни, малец! – воздел руку в ораторском жесте дед – Не обман, а только маленькая хитрость для твоего же блага. От колыбели до могилы, каждый человек должен учиться... Каково твое мнение?

– Да, – нехотя буркнул я. – Это верно.

– Превосходно, – кивнул дед...}*

Дед танцует вокруг меня. В левой руке его – нож. Дед не левша, просто он решил еще немного затруднить мне жизнь. Я танцую с дедом. Танец старый как само человечество, мужской танец, поединок. Дед кружит вокруг как волк, а руки его – змеи. Одна змея готова схватить меня, у второй – жало. Руки деда врут, плетут текучий узор обмана, из которого вылетит смерть, – если я обманусь. Все в деде сейчас ложь. Врут руки, врут глаза, даже ноги врут, хоть и меньше, потому что ноги полностью врать не могут. ...Все в твоем противнике есть ложь, – учит меня дед. Единственное в чем он искренен – в желании убить тебя... Иногда дед отходит, но нельзя обманываться, три метра для него не расстояние, шесть метров он пролетает с места, на вид будто и не тратя времени на разгон, просто исчезая в одном месте, и появляясь рядом со мной, и его нож – тренировочная деревяшка – достает меня. Я уже знаю это, и не куплюсь на кажущуюся безопасность расстояния.