Затмение: Полутень
Шрифт:
Чарли увидел унылое скучающее лицо копа постарше и потолще. Коп отвёл взгляд, пролистал отчёт, не удосужившись вытащить Чарли из капсулы. Но теперь появилось пространство для манёвра, и Чарли показалось, что он сейчас лопнет от присутствия Анджело в себе, если не освободится из наручников, не вылезет из капсулы. Поэтому он подтянул колени к груди и принялся трудиться над наручниками, используя ножик; ему было больно, но он достиг своего, и руки освободились.
Вспышка воспоминаний Анджело: Жирный коп склоняется над ним, кричит, цепляет за шею, трясёт. Пальцы смыкаются
Когда Анджело был мальчишкой, его однажды поймали на краже, выбегающим из лавки. Коп круто с ним обошёлся, напугав в буквальном смысле до усеру: Анджело обмарал штаны. У копа это вызвало омерзение (вспышка омерзения на лицах парочки копов: Меня блевать тянет, говорит один).
Анджело ненавидел копов, и теперь, когда у Анджело от этой ненависти совсем крыша поехала (но, ха-ха, Чарли стал его крышей), именно Анджело потянулся к ботинку и отыскал там нож, который пропустили при обыске два копа наверху, вытащил, встал на колени в капсуле, пока коп отвернулся (Чарли сражался за управление телом — чёрт побери, Андж, опусти нож, мы выберемся без...), и это Чарли, то есть Анджело, схватил нож обеими руками и всадил его в толстую шею копа, рассёк омерзительную жирную шею, и брызнула красная, как у всех людей, кровь, похожая на...
Ой, б... Ой, мамочки.
Вон другие копы идут.
Остров Мальта
Та же ночь, в другом часовом поясе, другая разновидность тьмы.
Дэниел «Остроглаз» Торренс шёл через простреленную ветром тьму, ничего не видя под ногами или на расстоянии вытянутой руки, ориентируясь на далёкое световое пятно где-то впереди.
На Мальте близился рассвет. Торренс только что сдал вахту на дороге, ведущей на базу. Данко, зевая и чертыхаясь, явился его сменить с бумажным стаканчиком дерьмового эспрессо в грязной лапе.
Холодный ветер нёс густой запах моря, раскинувшегося в четверти мили к югу. Звуки казались удивительно чёткими и насыщенными. Он слышал, как разбиваются волны о мол под вздохи ветра, как скрипит, слегка покачиваясь на плечевой перевязи, винтовка, как трамбуют землю подошвы ботинок.
Ему казалось, что все эти звуки не имеют к нему никакого касательства. Что в любой миг ветер может вырвать его душу из тела.
Он обрадовался, добравшись наконец до гумна, и заморгал на ярком свету, ступив внутрь. На гумне были припаркованы два коптера, их блестящие выпуклые корпуса выглядели меж пыльных деревянных стен не менее чужеродно, чем летающие тарелки; винтовые лопасти были неподвижно сложены на верхних петлях. Торренс кивнул часовому, спустившемуся из кокпита меньшего коптера по трапу. Это оказался итальянец по фамилии Форсино, по-старомодному длинноволосый, в Америке бы сказали — хипстер; вид у него был усталый и скучающий.
Торренс поднялся по лестнице в пыльную мансарду, слушая, как скрипят на ветру старые деревянные стены гумна, и размышляя, не обвалится ли оно в ночную бурю.
Лайла сидела в мансарде, приспособленной под радиоузел: отслеживала
В соседнюю комнату, где когда-то хранилось оливковое масло, убегали провода; там из открытого оконца вырос минирадарный комплекс спутниковых антенн, слушающих болтовню пустоты.
В белом фарфоровом патроне у потолка торчала лампа накаливания без абажура; к ней слетались мошки, а при особо сильных порывах ветра лампочка то и дело мигала. Лайла, в гарнитуре за столом, уставленным мудрёными металлическими ящиками, казалась так же чужда крестьянскому антуражу, как и коптеры на гумне.
Лайла была само внимание и готовность, даже в такой час. Торренс подумал, что её эффективность устрашает. Сняв гарнитуру, она вопросительно уставилась на Торренса.
— Я думал, Клэр сегодня с тобой дежурит, — сказал Торренс.
Не промелькнула ли на лице Лайлы тень недовольства?
— Я её отпустила. Час назад.
— Хорошо, что ты её пораньше отпускаешь.
Лайла промолчала. Казалось, что взгляд её исследует тяжёлую от пыли паутину наверху: та покачивалась при порывах ветра.
— Услышала что-нибудь интересненькое? — кивнул Торренс на радио.
Она покачала головой.
Он отвернулся было, помедлил, обернулся к ней снова.
— Она тут одна была, на дежурстве-то?
Лайла ничего не отвечала на протяжении трёх ударов сердца. Потом глянула на него без всякого выражения и сказала:
— Каракос. Когда я пришла, он тут с ней болтал.
Торренса пробил холодок. Он метнулся к столу, открыл журнал, просмотрел список переданных и полученных сообщений... за целый день — ничего.
— Каракос ничего не передавал?
— Нет.
— Уверена?
— Любую передачу санкционирует Стейнфельд в письменном виде. Клэр никому не позволит воспользоваться радио без его ведома. К радио допущены только четверо, и Каракоса среди них нет. Клэр это знает. — При упоминании Клэр в голосе её проскочила оборонительная нотка.
— А что Каракосу тут понадобилось?
— Наверное, заснуть не может, вот и захотел с кем-то поболтать. Откуда я знаю?
— Ладно. — Он отвернулся. Она почему-то отнеслась к нему враждебно, хотя и старалась не выдавать своих чувств. Почему?
Он спустился по скрипучей лестнице, поднимая облачка пыли на каждом шаге и напряжённо размышляя, не обманывается ли ревностью в своих подозрениях насчёт Каракоса. Или я прав?
Через сорок восемь часов предстояло захватить корабль Внук Гермеса. Каракос вызвался участвовать.
Он вышел в ветреную ночь, срезал дорогу к дому, но у чёрного хода спросили пароль. Кто-то посветил ему в лицо фонариком. Он раздражённо моргал, пока часовые не убедились, что с ним всё чисто. Потом вошёл. В доме было тихо; большинство партизан спали. Сверху, однако, доносился мерный скрип.
Повинуясь импульсу, ни о чём не думая, движимый какой-то смутной настоятельной потребностью, он быстро поднялся по лестнице и направился к спальне Клэр — после размолвки она перебралась к себе в комнату. Стукнул в дверь.