Заупокойная месса
Шрифт:
— Послушай — ты… ты, действительно, был у этой девушки?
— Что?
— Ты был у нее?
Он собрал все свои силы.
— Нет!
— Ты лжешь, — сказала она печально. — Но в этом виновата я… я была груба с тобой?
— Нет, нет… Нет, ты не была груба… Ты моя, Агая… Ты… ты…
Он опустился перед нею и целовал ее ноги. Она подняла его и, держа его голову руками, сказала, как безумная:
— Это конец песни!..
— Это конец песни, — повторил он.
Долгое молчание.
—
— Что?
Она безумно улыбалась.
— Не вместе… Ты не понимаешь меня?
Подумал.
— Почему?
— Мы мешали бы друг другу.
— Да.
Долгое молчание.
Она вскочила.
— Нет! Мы не будем печальны! Пей, пей! — Залпом выпили.
И снова долго сидели, тесно прижавшись друг к другу.
— Послушай, Агая, разве нет никакого исхода?
— Нет! Теперь нет больше.
— А… а если мы оба уедем, и если все стряхнуть, как кошмар?
— Я не могу быть твоей!
— Почему?
— Не знаю… Нет, этого не будет… Не говори об этом, это бесполезно, — сказала она устало.
— Это разум?
— Нет, нет! Я чувствую отвращение к разуму. Это нечто, чего я не знаю. Я тоскую по тебе до безумия… Ты величайший человек, которого я знаю, ты мой величайший художник, и я отдала бы с радостью всю твою прекрасную человечность, все твое могучее искусство за кусок твоего обнаженного тела… Видишь, видишь мои руки, они так тонки, но в них стальные мускулы… Как часто я этими руками обнимала и прижимала тебя к себе по ночам!.. Видишь мое тонкое тело, как часто оно обвивалось вокруг твоего!.. и… и… — она заикалась, путалась… — в последний момент нас что-то разделяет, отрывает друг от друга… Это, вероятно, одна и та же кровь… Ты этого не чувствуешь?
— Да, теперь я это чувствую.
Она вдруг собралась с силами.
— Да, ты, ты… Смейся же!
Он смеялся.
— Мы с ума сошли? — спросила она.
— Да.
Руки их судорожно сплелись. Лица болезненно исказились.
— Иди, иди, — молила она, рыдая. Безумие приходит безумие приходит… Иди, иди!
— Я остаюсь у тебя! — сказал он твердо. Она смотрела на него в невыразимом страхе.
— Твоя воля крепнет… — Она пришла в страшное возбуждение. — Твоя воля крепнет так ужасно. Теперь ты приобретаешь власть надо мной… Ты так ужасно силен… Иди, иди… моя голова готова разорваться, и грудь горит… Огонь во всем моем теле.
Она опустилась перед ним и обняла его ноги.
Душа его вдруг прорвалась в тупом отчаянии. Ощущение освободилось от его воли, он был бессилен. Тупая пустота зияла в его мозгу.
Она села к нему на колени, положила свою голову ему на грудь и плакала.
Потом взяла его голову, целовала его в губы, в глаза и смотрела на него взором, в котором отчаяние перешло в задумчивое «по ту сторону» страдания.
—
Он машинально поднялся. Душа его была глуха.
Она подвела его к окну.
— Взгляни на море! Как хорошо было бы лежать с тобою там внизу — в твоих объятиях… в твоих объятиях… но я люблю твою жену. Она не пережила бы этого страдания… нет, нет! Это было бы ужасно думать о тебе с такой болью. Я должна одна.
— Да, — сказал он задумчиво.
Она свела его вниз. Они вошли в сад.
Остановились.
Вдруг она бросилась на него, глубоко впилась ему в шею, крепко впилась зубами и прокусила кожу.
Он тихо застонал.
Слышал, как хлопнула дверь, чувствовал сильную боль, схватился рукой за шею: рука его была в крови.
Он усмехнулся.
В мозгу его была пустота.
Пошел большими, твердыми шагами.
— Она ждет меня у памятника, — промелькнуло в его мозгу.
Он сделал широкое отталкивающее движение рукой и снова усмехнулся.
В душе его разлилось тихое, бесконечно широкое торжество.
Придя домой, он машинально раскрыл окно, сел на подоконник и уставился в глубину.
Кто-то с фонарем прошел по двору.
Свет, этот глухой блуждающий огонек в глубине, очень заинтересовал его.
Тот, другой, был в комнате. Он видел, как тот смялся, скаля зубы, видел страшное, искаженное лицо. Но он уже больше не боялся. Презрительно пожал плечами. И если бы я раскололся на тысячу я, я все же остался бы один. Ведь Агаи нет больше!
Там море, а здесь внизу — каменная, вымощенная бездна.
Он невольно отшатнулся назад и зажег свечу.
Письмо на столе. Вскрыл. От жены.
«Боже мой, что с тобой? Почему ты не пишешь ни слова? Я умираю от страха за тебя».
Усмехнулся и трижды поцеловал письмо. Потом сел на постель.
Снова почувствовал жгучую, колющую боль. Подошел к умывальнику и омыл рану. Сюртук его был весь в крови.
Снял его. Он имел отвратительный вид. Потом потушил свечу и лег в постель.
Вдруг почувствовал снова, как вкатился клубок людей. Медленно, как скомканное молитвенное бормотание. Он приближался, рос, как безумное лепетание, потом, как хрипящий вздох мученика, пронизал воздух.
Теперь оно пронзительно заревело, адский насмешливый хохот разорвал воздух, поднялся, сжался в комок, закрутился в глубину и потом могуче, внезапно поднялся в кричащем сдавленном пении:
De profundis…
Это была, казалось, обезумевшая мука, которая вырывала из суставов худые, костлявые руки и кричала о спасении.
И вдруг медленно поднялась женщина в широком, кроваво-красном плаще, она поднялась высоко над всем земным, с тупой окаменевшей улыбкой на болезненно-искаженном лице.