Завет воды

Вергезе Абрахам

Большая Аммачи в ярости напустилась на Филипоса:

— Что за чепуха! Это что тебе, свадьба? Это луна живет по расписанию, а не дети. Самуэль, иди с миром. Не надо никакого Султана, ничего. — Самуэль медленно удаляется и еще успевает расслышать продолжение: — Да что с тобой, Филипос? Твои глупости не доведут до добра! Никаких празднований, пока не родится здоровый ребенок.

У Филипоса глаза человека, полностью потерявшего разум. Мать могла бы поделиться с ним опасениями по поводу беременности Элси, но этот умалишенный ничего не поймет. Какое безумие овладело им, когда он утащил камень Элси? Большая Аммачи принялась было сочувствовать невестке, но Элси сказала:

«Ничего страшного. Идеи в моей голове неисчерпаемы. Оттуда их никто не сможет унести».

Большой Аммачи известно кое-что, о чем Филипос не догадывается, — Элси ваяет другую скульптуру рядом со своим старым местом для купания, ее муж никогда не заглядывает туда. Все начиналось с пучка прутьев, потом превратилось в плетень и постепенно выросло в гнездо гигантской птицы. Элси неутомимо бродит по окрестностям, обламывая зеленые гибкие побеги и сухие веточки, и вплетает их в гнездо вместе с разными другими предметами — обрывками тряпок, прутьями тростника из старого сиденья стула, ленточками, ржавым шкивом, куском веревки, дверной ручкой. После визита церковного старосты Большая Аммачи находит его четки, вплетенные в гнездо. Элси похожа на птицу-портного, вертит головой туда-сюда, обшаривая землю, когда идет босиком по кустам и подлеску. Руки у нее в мозолях от постоянной работы. Это гнездо и в самом деле искусство? — недоумевает Большая Аммачи. Или беременность повлияла на ее рассудок?

Однажды утром она заметила, как скованно ковыляет Элси, будто на ходулях. Заставила невестку лечь.

— Ты только посмотри на свои ноги! Они скоро станут как у Дамодарана! Так, хватит бродить.

Лодыжки Элси почти исчезли. Ногти на ногах тусклые, а пятки растрескались, как высохшее русло реки. Желтые мозоли покрывают подушечки стопы.

— Почему ты не носишь обувь? Я должна была заметить, что ты всегда босая.

Но тут внимание Большой Аммачи привлекает живот Элси, он опустился — значит, головка ребенка вошла в таз, она только что заметила эту перемену. И надеется теперь, что ошибается, потому что еще слишком рано.

— Теперь я не выпущу тебя из виду, — строго заявляет Большая Аммачи. — Сиди подле меня. Рисуй карандашом, красками, нечего собирать всякую кара-бура, — приказала она, придумав новое слово.

Они с Элси перебрались в старую спальню, Элси — на кровать, а Большая Аммачи спит на циновке на полу. В первую ночь она слышит, как Элси все вертится и ворочается, беспокойство — верный признак приближающихся родов. Ожидание окончено, даже если раньше, чем они рассчитывали. Перед рассветом Большая Аммачи, открыв глаза, видит, как Элси смотрит на нее. На один жутковатый миг ей чудится, что другой человек вселился в тело Элси и желает сообщить Большой Аммачи нечто, чего ей не хотелось бы слышать.

— Муули, что такое?

Элси трясет головой. И признается, что у нее начались нерегулярные схватки. Когда встает солнце, Элси просит:

— Аммачи, пожалуйста, сходи со мной к моему гнезду.

Они вместе выходят из дома, Элси опирается на плечи пожилой женщины. Пробираются внутрь гнезда через вход, незаметный с первого взгляда. Верх гнезда достает до груди Большой Аммачи.

— Надеюсь, я смогу сделать больше таких крупных конструкций. Уличных. То есть если выживу в родах.

— Что еще за глупости «если выживу»? — возмущается Большая Аммачи.

Элси пристально смотрит на свекровь и, кажется, готова сбросить груз с души, открыться ей. Но потом молча отворачивается. И вздыхает.

— Что с тобой, муули?

—

Ничего. Аммачи, если со мной что-нибудь случится, позаботься о ребенке. Обещаешь?

— Чаа! Не говори так. Ничего не случится. И вообще, зачем просить? Конечно же, позабочусь.

— Если родится дочь, я хочу, чтобы ей дали твое имя.

Вместо ответа она обнимает Элси, та приникает теснее. Когда они размыкают объятия, Большая Аммачи потрясена горестным выражением на лице Элси. Она утешает невестку словами, прикосновениями. Аммачи помнит остроту собственных чувств, свои страхи накануне родов, а у Элси вот-вот начнутся схватки. Эта хрупкость — признак начала.

Большая Аммачи спешит к Филипосу:

— А теперь послушай меня. Элси была непреклонна, настаивая, что будет рожать дома. Но мне не нравится то, что я вижу. Не могу объяснить. Она может родить в любой момент. Приготовь машину…

Он в волнении вскакивает с кровати:

— Сейчас? Но мой календарь…

— Что я тебе говорила про календари? Можно поехать в больницу при миссии в Чалакаде. Я надеялась, что у нас больше времени. Господи, если бы только больница была поближе.

Но ровно в этот момент Анна-чедети зовет ее, и тревогу в голосе невозможно скрыть.

— Все, уже неважно, — бросает Большая Аммачи.

У Элси, должно быть, отошли воды.

Анна-чедети завесила белыми простынями нижние половины окон в старой спальне. Филипос недоуменно таращится на это зрелище со двора. Он жестом подзывает проходящего мимо Самуэля:

— Гляди, как наш Нинан спешит на землю, совсем как в прошлый раз. Нужно зарезать козу. И приготовить тодди…

Мать, сидящая в спальне рядом с Элси, слышит эти слова и уже готова выскочить и наорать на него, как вдруг доносится голос Самуэля, который совсем не похож на привычного старого Самуэля:

— Чаа! Прекрати! Замолчи. Не надо со мной разговаривать. Если хочешь помочь, ступай в церковь и молись. Дай клятву не ходить в лавку Кришнанкутти. Вот что ты можешь сделать.

Во дворе повисает молчание.

Стоны Элси становятся ритмичными. Большая Аммачи готовится, собирает волосы в тугой пучок, поглядывая в зеркало. Локоны ее поредели, и седины в них больше, чем черного цвета. Только вчера она была юной женой, извивающейся от боли в этой самой комнате, рожающей своего первого ребенка. Но ведь это было не вчера. Это было в год от Рождества Господа 1906-й. Как будто она только отвернулась от того самого зеркала… а уже 1951-й, и ей седьмой десяток! Мочки ушей ее растянулись. Но внешность, которую она так ценила в молодости, сейчас ничего для нее не значит. Большая Аммачи выпрямляет спину — если не следить за собой, плечи скоро прирастут к ушам. Она и так согнулась, как кривая пальма, долгие годы таская на себе сначала ДжоДжо, потом Малютку Мол, потом Филипоса, потом Нинана, все время на левом боку, чтобы правая рука была свободна — помешивать в горшке или подбрасывать растопку. Вздохнув, она крестится:

— Господь, скала моя, крепость моя и Избавитель мой… не оставь нас сейчас.

— Аммачи… — кричит Элси. Должно быть, схватки начались.

— Я здесь, здесь, муули, не бойся, — машинально отвечает она, зажав зубами последнюю шпильку. — Уже иду.

Анна разглаживает руками и без того гладкие простыни. Схватки похожи на далекое облако, видимое над верхушками деревьев, потом оно отбрасывает тень на лицо Элси, когда боль сжимает ее тело, выкручивая его, как мокрое белье. Элси с такой силой стискивает руку Большой Аммачи, что костяшки пальцев едва не рассыпаются в порошок.