Здравствуй, Чапичев!

Фейгин Эммануил Абрамович

— Стрелять вы умеете, — задумчиво проговорил Каупинь. — Вот коршуна на лету в сердце поразили.

— Да, в сердце, — непроизвольно повторил за Каупинем Яков.

Я во все глаза смотрел на Чапичева. Таким я его еще никогда не видел. Это был новый, незнакомый мне человек. И еще меня прямо-таки потрясло сходство Якова с Каупинем. Не внешнее сходство, нет, а какая-то совсем непонятная мне общность между ними. Всегда горячие, всегда лучистые и добрые глаза Якова неожиданно стали такими же, как серые и холодные глаза старого латышского стрелка.

Этому я еще не знал тогда названия. Но я многого тогда не знал. Не знал, что Якову, да не только ему, а всему нашему поколению уже уготована солдатская судьба. Та самая, о которой мы пели песни,

та самая, о которой мы так неясно и неопределенно мечтали, та самая солдатская судьба, которая летом грозного сорок первого года стала вдруг на длительное время судьбой миллионов и миллионов советских людей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«СЛЕЗЫ МАТЬ РУКАВОМ УТИРАЛА…»

Наверное, очень немногие из тех, что проезжали весной и летом 1935 года из Симферополя в Алушту, знали, что неподалеку от перевала, слева от шоссе, за белыми хатками маленькой деревушки с громким названием Ангара, в густом лесу располагался лагерь Крымской стрелковой дивизии. Да и откуда об этом могли знать пассажиры! Лагерь был тщательно замаскирован, чтобы ни с земли, ни с воздуха никто ничего не увидел.

В то лето в частях Крымской дивизии проходили службу мои друзья — молодые крымские литераторы. В горно-артиллерийском полку командовал орудием младший командир сверхсрочной службы поэт Яков Чапичев. В пехотных подразделениях служили призванные на переподготовку Михаил Вейс, Иван Сильченко, я и еще несколько молодых поэтов и прозаиков.

Командир дивизии Тальковский и начподив Кубасов, люди образованные, начитанные, заинтересовались нами. Однажды всех литераторов пригласили в штаб. Тальковский и Кубасов расспросили нас о творческих планах на ближайшее время и на будущее, затем комдив сказал:

— Такой силы у нас в дивизии никогда еще не было. Шутка ли, взвод писателей и поэтов! Горы можно свернуть с такой силой. А мы с вами, товарищ Кубасов, бесхозяйственные люди, расходуем эту силищу, можно сказать, зря. Давайте, товарищи, если не возражаете, договоримся о конкретных делах. Прежде всего, нам нужно создать книгу о нашей дивизии. Такую, чтобы в ней были отражены ее боевое прошлое, ее сегодняшний день. Затем нам нужна строевая песня. Собственная строевая песня дивизии. Хорошая песня, чтобы на подвиг звала. Ну как, товарищи, возьметесь? Надеюсь, не откажетесь, примете наше предложение?

Предложение Тальковского нам понравилось. Михаил Вейс и я взялись написать книгу очерков о Крымской дивизии. И мы написали ее, она была выпущена Крымским государственным издательством под названием «Выше оценки нет», в суперобложке работы известного художника-баталиста академика Николая Семеновича Самокиша.

Молодые поэты договорились провести конкурс на лучший текст песни.

Тальковский, который, как мы знали, любил Чапичева, обнял его и сказал:

— Действуй, пушкарь! Уверен, что ты займешь первое место.

— Обязательно, товарищ комдив. Цель будет поражена с первого снаряда, — бодро отчеканил Яков.

— Вот это ответ артиллериста, — рассмеялся Тальковский. — Сегодня же дам телеграмму в Москву, попрошу прислать композитора.

После наш литературный актив собирался еще два или три раза для обсуждения конкурсных произведений. Обсуждали мы их придирчиво, требовательно и в результате отобрали два стихотворения. Одно принадлежало Ивану Сильченко и начиналось, помнится, так:

Слезы мать рукавом утирала, Сын меньшой уходил на войну…

Что

следовало за этими строчками, я, к сожалению, забыл. Другое, признанное лучшим, стихотворение принадлежало Якову Чапичеву. Оно называлось «Песня о героях».

Горный ветер тихо веет, Чуть шумит река, В даль уходят батареи Нашего полка. Боевая песня льется, Ширится, растет, Запевают комсомольцы Про двадцатый год. И взлетает песня птицей, Вихрем боевым, Как сражался за Царицын Ворошилов Клим. Приднепровские долины Горьких слез полны. Рвут на части Украину Польские паны… Но богунцы у околиц — Через сотни верст В бой ведет их полководец Легендарный Щорс. И летят полки аллюром, Искрятся клинки, Удирает пан с Петлюрой, Растеряв полки. Путь геройским эскадронам Застилает дым, Сквозь огонь Семен Буденный Атакует Крым. Были в песнях оживают В битвах и огне, Мчится в бой начдив Чапаев На лихом коне. Из-за туч косится косо Бледная луна, Лижет хмурые утесы Гневная волна. Петька лег, не отступает, Белым пули шлет… Поперек реки Чапаев, Раненный, плывет… — В плен живыми не сдаваться, Крой, братва, в штыки! Косит Петьку-ординарца Пуля у реки. Над водой воронья стая, Над водой темно. Унесла вода Чапая, Унесла на дно. Вырастают стройно годы Сказочной страны. Боевые наши взводы В битвах рождены.

Нашему литературному активу понравились оба произведения. Понравились они комдиву и начподиву. Но окончательное решение должен был принять композитор, приезда которого мы ожидали со дня на день.

Яков, по-видимому, твердо был уверен, что композитор положит на музыку именно его стихи.

— Сильченко неплохо написал, — сказал как-то Чапичев. — Но нам нужна боевая песня. Конечно, матери будут плакать, когда мы пойдем в бой. Такая уж у них доля. Но мы — бойцы, и не должны хныкать… Нам иная песня нужна. Боевая. Песня про бойцов и для бойцов. Понимаешь?

Я понимал Якова. К тому времени он уже был кадровым военным. Четыре года служил в этой дивизии, считал ее своим домом, своей семьей, и потому был искренне убежден, что чувствует и понимает ее дух, потребности и задачи лучше, полнее, чем переменник Иван Сильченко. Как бы подтверждая это, он добавил:

— Я строевик до мозга костей. Как говорят, военная косточка. А Ваня — человек гражданский. Мне служить, как медному котелку. А Ваня покрутится здесь месяц-другой — и до свиданьица. Поэтому он и написал в строевой песне: «Слезы мать рукавом утирала». А у меня: «В даль уходят батареи нашего полка». Чуешь разницу?