Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
— Конечно, как же тут не почувствовать разницу. И можешь быть уверен, композитор ее тоже почувствует.
— Ты не думай, я не тщеславный, не воображаю себя великим поэтом. Мне и до среднего ой как еще далеко. И зависти во мне тоже нет. В другой раз я буду рад уступить Сильченко любое первенство. Но сейчас не могу. До зарезу хочется, чтобы в моей родной дивизии пели мою песню. Ну что тут плохого?
— Ничего плохого, — успокоил я друга. — Не терзайся напрасно.
Вскоре приехали композиторы: автор очень популярной в то время чудесной песни «Полюшко-поле» Лев Константинович Книппер и профессор
Начподив вручил композиторам тексты отобранных произведений, сказал при этом:
— Вот тут две песни. Думаю, разберетесь.
— Попробуем разобраться, — обещал Лев Константинович.
Утром следующего дня я увидел Книппера на плацу. Ему было тогда уже под сорок, но он встал в строй вместе с молодыми красноармейцами и с увлечением, лихо отрабатывал все элементы строевой подготовки.
— Чтобы написать строевую песню, надо самому походить в строю, иначе ничего не получится, — говорил он нам вечером, уставший и разгоряченный. — Конечно, с непривычки тяжеловато. Но в молодости я был хорошим строевиком.
Пока Лев Константинович занимался строевой подготовкой, Виссарион Яковлевич ходил из роты в роту, спрашивал:
— Кто у вас пением увлекается?
— Да считай, что все. Когда командир прикажет, все поют, — отвечал кто-нибудь из красноармейцев.
— А вы сами поете?
— Пою, а как же. Нельзя бойцу без этого.
— Спойте, пожалуйста, что хотите, что любите.
И красноармейцы охотно пели для Шебалина. А он, прослушав за день десятки певцов, с радостным удивлением говорил потом:
— До чего же талантливый народище. Соловьи! Соловьи да и только.
Яков тем временем изнывал от нетерпения, по нескольку раз в день спрашивал у меня:
— Ну что слышно?
— Пока ничего.
— Они, наверное, и не собираются сочинять музыку. Ходят, бродят, а ты тут мучайся.
Наконец нас пригласили в клуб. Шебалин сел за рояль. Книппер встал рядом.
— Строевая песня Крымской дивизии, — объявил Лев Константинович. Виссарион Яковлевич проиграл вступление. Композиторы запели негромко, вполголоса:
Слезы мать рукавом утирала, Сын меньшой уходил на войну…Я посмотрел на Якова. Он побледнел, поднялся и медленно пошел к выходу. Я догнал его.
— Ну чего ты взбеленился? Хлопнул дверью, людей обидел. Думаешь, красиво?
— Красивого мало, — согласился Яков.
— Вот именно. Глупость и больше ничего. Ну что случилось, скажи, пожалуйста? Жизнь, что ли, кончилась?
— Не бойся, не повешусь. Чепе в полку не будет.
— Еще этого не хватало! Ну, осечка, неудача. Так что тут такого. Подумаешь, катастрофа. Неудачи у тебя еще не раз будут. У кого они не бывают. Но надо уметь перешагнуть через неудачи. А иначе…
— Ладно, — прервал меня Яков, — я перешагну…
Спустя несколько часов я увидел, как из расположения артполка выехала группа всадников. Среди них был Чапичев. Подъехав ко мне, он придержал своего гнедого коня, спросил:
— Ну как там?
— Песня всем понравилась.
— Значит, «Слезы мать рукавом утирала»?
— Значит, так.
— Что ж, — вздохнул
— Вы далеко? — спросил я.
— В горы. Командир дивизиона меня на рекогносцировку взял. Скоро у нас боевые стрельбы.
— Это хорошо. А то ты все киснешь.
— Бывает, — подтвердил Яков. — Бывает, что кисну. Я же не железобетонный. И знаешь что, передай Сильченко мое поздравление, а то он еще подумает…
— Ты это искренне?
— Пока не очень. С бедой и с обидой переспать нужно. На утро, говорят, полегчает. Ну, пока. Вечером загляну, поговорим. — Он пришпорил коня и пустил его в галоп, догоняя отъехавших уже на порядочное расстояние товарищей.
Вечером Яков не пришел.
Вейс и я задержались в клубе. Мы теперь часто работали после отбоя. Начподив Кубасов торопил нас с книгой. В полночь к нам в палатку забежал на огонек с намерением «стрельнуть» папиросу дежурный писарь из штаба дивизии. Он и сообщил ошеломляющую новость:
— Ребята, в артполку тревога — Чапичев пропал.
Писарь знал немногое, но и из его сбивчивого рассказа стало ясно, что с Яковом случилась беда. Командир дивизиона и его группа возвращались с рекогносцировки в темноте. Уже подъезжая к лагерю, обнаружили, что нет Чапичева. Никто не заметил, когда он отстал. «Догонит, конь у него добрый», — сказал командир дивизиона. Но время шло, а Чапичева все не было. Прозвучал сигнал отбоя. Лагерь затих. Где Чапичев, что с ним? Командир дивизиона встревожился не на шутку. Горный лес — плохое место для ночных прогулок в одиночестве. Да и не мог Чапичев задержаться без причины. Еще не бывало такого, чтобы он нарушил порядок. Командир дивизиона доложил о происшествии командиру полка. Тот приказал организовать поиски.
— Пошли в артполк, — вскочил Вейс, выслушав сообщение писаря.
В полку у коновязей суетились люди. Назначенные на розыски Якова красноармейцы седлали коней. Тут же у столба, на котором раскачивался электрический фонарь, стоял командир полка. Он не удивился, увидев нас.
— Наделал дел ваш поэт, — сказал он. — Вот идем искать.
— Разрешите и нам, — попросил Вейс.
— По долгу службы?
— Да, по долгу службы и по долгу товарищества.
— Ну что ж, нормально, — согласился командир полка и приказал оседлать для нас коней.
Остаток короткой летней ночи мы рыскали по горному лесу, кричали, звали Чапичева, стреляли в воздух. И все безрезультатно. Яков не отзывался. Меня начало охватывать отчаяние. В голову лезли всякие страшные мысли и предположения… Может, Яков сорвался в пропасть. Тут на каждом шагу человека подстерегает опасность… Может, разбился и лежит, истекая кровью, слабея с каждой минутой, а мы… Я ненавидел себя за то, что не могу немедленно оказать помощь попавшему в беду другу. То же самое, как я думаю, испытывали и другие участники поиска. Никто из нас не перестал искать Якова даже тогда, когда спустился густой туман, такой густой, что всадник уже не видел голову своего коня. Мы продолжали искать Чапичева, хотя и самих нас теперь на каждом шагу подстерегала смертельная опасность — пропасти, обрывы, глубокие расселины в скалах. Тревожно ржали лошади, тревожно перекликались люди, но звуки эти бесследно исчезали в тумане. Ответа не было.