Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Шрифт:
Образ деда становился все четче. Яснее. Внук уже радостно бежал на его голос, обнимал руками дедовские колени и что-то лопотал по-своему, по-детски, прижимаясь щекой к мягкой штанине.
Радости не было предела! Дед вел Сокола, а внук, обхвативши лошадь за шею, орал что было моченьки от страха и удовольствия.
– Сядь прямо, чаво трусишь!..
– Да-а, какой хитрый. Он ведь скинет...
– Конь-то тебя, брат, поумней будет. Сядь, а то разлегся как девка.
Внук садился на лошади прямо, а дед шел радом и придерживал его за локоть.
Наконец
Праздные зеваки даже ходили к скамейке смотреть на эти рисунки. Одни подумали, что на песке начерчена голова лошади, другие говорили, что это план города, и даже Москвы, некоторые считали линии иностранными знаками и невольно закладывали в свободные от предрассудков головы тайные сомнения...
Известный всему городу вечно пьяненький и веселый Витек, посмотрев на каракули, коротко бросил:
– Это же Сашка, Степанов внук.
Слово сказано. Теперь уж делом чести было подтвердить догадку. Выследив незнакомца в городе, Витек неожиданно вывернул из переулка и заорал:
– Здорово! Не признал годка?
Но ни один мускул не дрогнул на лице незнакомца. Он скользнул по Витьку взглядом, словно проволокой, молча пожал протянутую руку и прошел мимо. А Витек, встряхивая в воздухе покрасневшей ладонью, растерянно уставился на удаляющуюся спину, которая так ничего и не добавила к молчанию прохожего.
А прошлое казалось в эти минуты таким близким, реальным, только протяни руку.
С каждым годом крепла его привязанность к старику. Куда бы ни собирался дед, внук тут как тут, все сзади. Так они и ходили, стар и мал.
Бывали случаи, когда старик сердился, но это было так, совсем не серьезно. Погорячится и снова не утерпит, улыбнется. Сначала сверкнут в глазах искорки солнца, а потом мелкие бороздки морщинок прорежут все лицо от уголков глаз до массивного, сурового подбородка. Все. Дед погорячился и отошел, снова «мир и дружба между народами». В такие минуты он мог рассказать что-нибудь о своей жизни.
Особенно учиться деду не довелось, в школу ходил всего две зимы. Однажды прибил гвоздями галоши попа к полу, тот расшиб лоб, и озорнику пришлось расстаться с учением. Жизнь у бездетного купца, работа с ранних лет, женитьба. Все шло вроде бы своим порядком...
В тридцать седьмом попал по навету под востро точеную косу, но чудом остался жить, не покаявшись смиренно и не признав за собой вины. Бывало, вспоминал об этом, но редко вполголоса, с глухой, потаенной грустью.
Хлебнул лиха на фронте. Пришел в сорок третьем контуженый и израненый, неизвестно как выживший в беспощадной мясорубке.
... Наверное, было лето. Позади длинная, изнурительная дорога, пот и усталость, ноющие раны, дикая тоска по семье и мирной жизни. Вот он, родной дом с вышкой, совсем недалече.
К черту! Прочь...
... Вот он, родной дом с вышкой. Уже и Зоя, кажется, выбежала на крыльцо. Приставила к глазам ладонь козырьком, всматриваясь в ковыляющего по улице солдата. Сзади босая пацанва. «Он ли, родименькой? Нет? Может, сосед? Он?! Изранен? Жив!»
А может, и не так все было? Может, не летом и совсем без слез?
Кто знает? Никого уж нет теперь, кто бы знал. А раньше не выспросил. Пожалел памяти своей, иль сердца? Постеснялся узнать всю правду, записать, запомнить до последней мелочи, до самой малюсенькой подробности. Сейчас рад бы, да не у кого спросить. Один остался. Все ушло, как будто и не было никогда...
– А говорил, будешь помнить!
Человек вдруг вздрогнул. Старик, чуть прищурившись, укоризненно и внимательно вглядывался в его лицо.
– Как живешь-то тут без меня?
Был он все такой же, невысокий и плотный. Клетчатый пиджак его с медалями был расстегнут, и блестящие кругляши, чуть покачиваясь, звонко стукались друг о дружку. Дед что-то медленно говорил ему, показывая рукой, поправлял пиджак, поглаживал седоватые волосы, а человек не слушал его, молча стоял в оцепенении и чувствовал, как медленно начинает стучать в сердце весенний дождь.
Все вдруг изменилось в городе. Жизнь забилась в новом ритме. Загремел гром, длинные, обжигающие струи обрушились с большого темного неба, освобождая пузатые тучи от тяжелого бремени.
Из-за просветлевших туч стали пробиваться первые лучики солнца, падая после долгого пути с легким усталым стоном на мокрые деревянные мостовые и блестящую дорогу.
Набежавшая хмурь стала таять в солнечном свете, медленно исчезать, вместе с ней начал уходить куда-то, рассыпаясь на мелкие сверкающие осколки, далекий, большой мир, всего только минуту назад встревоживший человеческую память.
Ахи, ахи, ахоньки,Пошли девчонки махоньки!А мне нравятся таки,Которы ростом высоки.Из-за угла вначале раздался нестройный голос, а вслед за ним на центральную улицу выкатилась телега...
Худой, высокий старик, чуть приподнявшись, угрожающе махнул в воздухе вожжами, и его экипаж – рыжий длинногий мерин и громыхающая телега – унес веселого седока вперед...
Меня хаяли без славушки,Топили без воды...Время было еще теплое, но старик был в зимней шапке с загнутыми вверх, но не завязанными углами, и они болтались в воздухе от резвой езды, словно крылья дивного махолета.