Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Шрифт:
Проучившись положенное время, Федосеев сумел уговорить отца на переезд. Впрочем, от того требовались только документы на площадь, а все остальное: небольшую двухкомнатную квартирку на краю Москвы, но зато с красивым видом, спившегося, а потому сговорчивого мужичка, согласившегося из нее переехать, с трудами собранный ему ящик водки, возню с документами и т. д. и т. п. Федосеев устраивал сам.
Федосеев сильно и навсегда полюбил Москву, врос в нее, принял и понял. Он подолгу просто ходил проспектами, улицами, переулками, наугад. Он стоял в очередях и, едва улыбаясь, думал о чем-то своем, так, что стоящим сзади приходилось его подталкивать. Он любил читать про далекие улицы чужих стран, видя в их незнакомых названиях какую-то загадочность и то, чего в них не было вовсе. Он любил знойным летом сесть на электричку,
С какого-то времени Федосеев совсем перестал изменяться внешне – не толстел, не худел, не лысел... и глядя на него, нельзя было сказать, сколько ему лет.
Москва менялась намного быстрее Федосеева. Она меняла своих правителей, срываясь митингами и демонстрациями, разражалась фейерверками по праздникам, хорошела, зацветала огнями иностранных вывесок, взрывалась подложенными бомбами, что, впрочем, быстро забывалось – огни перебивали все. «Ну просто русский Нью-Йорк», – говорили друг другу люди, никогда не бывавшие там.
Тот памятный день, когда Федосееву исполнилось ровно сорок девять лет всей жизни, был проведен им в каких-то бессмысленных мотаниях по городу, и о своем дне рождения он вспомнил только вечером, в метро, на пути к какой-то цели, которую он забыл уже на второй остановке. Он встревожился и несколько раз даже предложил какой-то женщине сесть на свободное место, а она почему-то упорно отказывалась и уверяла, что ничего, ничего, она постоит. Федосееву стало неприятно и начало казаться, что его не воспринимают всерьез. Он сошел на следующей станции, начал подниматься пешком по стоящему эскалатору, но быстро устал, спустился и перешел на нормальный, медленно плывущий. Он подумал, что напрасно вспомнил о дне рождения и теперь, чтобы не терзаться, необходимо срочно к кому-то прийти и символически отметить, выпить несколько рюмок за то, что в этот день, ровно сорок девять лет назад, он начал свою жизнь, и чтобы какие-то друзья, которых он сможет собрать сейчас, произнесли символические тосты, славящие это событие, и чтобы желательно были еще две-три женщины, которые видят Федосеева впервые, но уже успели к нему привязаться и полюбить и поэтому тоже присоединяются. А он бы делал вид, что верит, и даже чувствовал необходимость своего существования.
Теперь Федосеев забыл почти всех женщин, которые когда-либо встречались на его пути, а иногда даже сомневался – были ли они? И только одну любовь, самую далекую и давнюю, он вспоминал ясно, больно и радостно. Он помнил каждую черточку – родинку, волосы, вьющиеся на затылке, маленький нежный шрамик, пересекающий левую бровь; помнил каждый взгляд и фразу – их было не так уж и много – они предпочитали молчать. Эта была Аня, Нюточка, ниточка, светик, стебелек солнечный, цветочек такой есть – глазки твои... Было лето – и Федосеев уже учился на последнем курсе, имел отличную зачетку и был достаточно складен и красив... но главное, в то лето он был назначен командиром бригады на студенческих отработках в колхозе... И она, чудо дивное, стояла на фоне кукурузного наследства или подсолнухов, не важно, это было что-то желтое, яркое... может быть, пшеница, не важно... она стояла с лопатой или еще с чем-то, и волосы ее, тоже желтые... нет! золотые, пронизывались светом и казались нимбом... Федосеев смотрел на нее, не в силах оторваться, и улыбался, а она тоже улыбалась и смотрела... Потом им стало неудобно, и они засмеялись.
Федосеев долго не мог подойти к ней, боясь спугнуть это ощущение чуда, а может быть, разочароваться. Он наслаждался самым сладостным из чувств – предвкушением любви. Он знал, что еще не любит, еще не попала в него эта стрела, она еще где-то далеко летит, движется навстречу к нему, прямиком в сердце, но уже скоро... скоро...
С какого-то дня, он не помнил с какого, они стали ходить, держась за руку. Радость Федосеева усиливалась еще тем, что Анечка оставила ради него своего прежнего поклонника и, видимо, жениха, Костю Богданова. Костя курил какие-то самодельные папиросы с едким запахом дыма, не любил работать и часто, опершись на лопату или грабли, с напускной трагичностью говорил:
– Умру от сердца.
В какой-то степени эти слова оказались пророческими, потому что от сердца Богданову действительно
– Ну что ж, социальный статус иной раз оказывается решающим мотивом для женщин! Зато жениться не надо – хлопот меньше.
Федосеев был счастлив. Закончив работать, они с Анечкой часами бегали по полям, прятались в море подсолнухов. Федосеев целовал ее и говорил какие-то слова, которых он до этого не знал, но которые вдруг почему-то у него вырывались. Он гладил ее по лицу, плечам... и это было совсем не так, как много раз потом, когда Федосеев то ли машинально, а то ли из вежливости предварял свою нужду, замаскированную под страсть, ласками и движениями, нет! Здесь не было никакой фальши, сделки, здесь не было даже просьбы... И если бы Анечка сказала «нет», он бы оторвался от нее, он ушел бы, убежал на край света и утопился, если бы она только сказала... но Анечка промолчала, обняла, сильно прижалась к нему и тоже гладила своими ручками-лепестками...
Они хотели пожениться. Анечка придумывала женское имя, если родится девочка, а Федосеев – мужское, если родится мальчик...
Почему они расстались, из-за чего кончилась их любовь? Может быть, Федосееву надоело молчание Анечки, или Анечка пресытилась нежностью Федосеева, или на то были какие-то другие, внешние причины – сейчас было бы очень трудно вспомнить. Но то ощущение чуда Федосеев сохранил до сих пор. Оно было странным, дрожащим и удивительно незнакомым. Хотя эта любовь и была не первой и уже не юношеской. А в юности Федосеев вообще не понимал женщин и ограждался от них.
Тогда он еще не знал, как происходит это странное превращение из угловатых подростков в ладных красавиц. И ему казалось, что для этого их увозят куда-то далеко на солнечный песочный берег, и там совершается какое-то таинство, после которого они возвращаются женщинами.
Потом, пообвыкнувшись с жизнью, Федосеев часто влюблялся и пару раз даже сам, лично участвовал в этих превращениях. Влюбившись в женщину, он прямо говорил ей о своей любви и, не получив отказа, проходил с нею все необходимые этапы на пути к сближению. Сначала он дарил ей цветы, потом вел в кино или театр, наблюдая, как она воспринимает искусство, и если все было так, как ему считалось правильным, он знакомил ее со своими друзьями, чтобы ей было легче понять его интересы, потом он покупал шампанское и приглашал в чью-нибудь освободившуюся, подгаданную заранее квартиру под предлогом что-нибудь отметить. После второго бокала он целовал ее и, не встречая сопротивления, плавно клонил в горизонтальное положение. Но к утру ему безумно хотелось остаться одному, а женщина, видимо, чувствуя себя любимой-необходимой, оставалась чуть ли не до вечера, и Федосееву приходилось готовить кофе, благодарно улыбаться, что-то говорить и слушать в ответ почти на любую свою реплику совершенно необъяснимый смех, про себя наблюдая подмену таинственно молчаливой умницы глуповатою и помятою куклой. Причем, как правило, у женщины возникало непонятное и навязчивое желание раскрыться, саморазоблачиться перед Федосеевым, поверить ему свои тайны. И этим окончательно убедив его в собственной обыденности, она, наконец, уходила, долго ожидая Федосеева в прихожей, пока он понимал, что ее нужно проводить.
Правда, и после этого все не кончалось, женщины продолжали искать встреч с Федосеевым, звонить, приходить, со своим одним и тем же вечным вопросом: «Ну что же случилось?», и последующим после монологом о том, какой, де, он подлец, цветы, театры... шампанское дарил, чтобы только ею, доверчивой, воспользоваться, а теперь... Федосеев какое-то время слушал, даже пытался оправдываться, но, обнаруживая безуспешность своих намерений относительно мирного расставания, раздраженно восклицал: «Да оставьте вы меня в покое!»
Долгое время после этого Федосеев не влюблялся, но потом нехотя-невольно ловил себя на том, что опять заглядывается на какую-нибудь очаровательную Загадку, самым чудесным образом держащуюся и даже бегающую на неимоверно высоких и тоненьких каблучках.
Впрочем, нередко общение с женщинами обрывалось или осложнялось из-за его отношений с отцом.
Старик жил в маленькой комнате за занавесочкой, и когда вечером Федосеев приводил домой очередную пассию, стараясь при этом как можно тише раздеться и прошмыгнуть с нею к себе, отец обязательно кричал: