Зеленые каникулы

Коберидзе Карло

Жарко. Даже кузнечики прячутся в тени, а мы стоим на солнцепеке и орудуем вилами. Бела забрался на машину, а мы с Джумбером снизу закидываем солому. Солома сыплется нам на головы, не вся, конечно, кое-что и в машину попадает. Мы смеемся. Обливаемся потом. Алазанская долина вся пахнет пшеницей и соломой! Набиваем машину так, что солома горой нависает, и тут Гела соскакивает вниз, а шофер забирается наверх. Он перевязывает солому веревкой. Машина увозит ее и скоро возвращается обратно, мы даже не успеваем как следует передохнуть. Хорошо еще,

не мы одни заняты этим делом. Вечером возвращаемся в деревню такими же усталыми, как отец. Я с трудом выпиваю чай и заваливаюсь спать.

Так работали мы все дни, пока шла жатва, а когда она кончилась, мы даже пожалели, что миновали веселые знойные дни, перестали грохотать комбайны и тракторы.

Теперь отец и сам не уходил из дому ни свет ни заря, и меня не будил. Страдная пора прошла, а до начала ртвели оставалось достаточно времени.

Лето было на исходе. Не знаю, чего ждал отец, — ни разу не обмолвился о моей дальнейшей судьбе. Молчал, только то и дело куда-нибудь зачем-нибудь посылал: в один конец деревни — на родник, в другой — в магазин, находил мне занятие, одним словом. Но теперь, после жатвы, я почувствовал вдруг, как трудно сидеть дома и ничего не делать…

К концу августа из Манглиси соизволил вернуться Михо, за ним прибыла сестра с курорта. Мама занималась своим делом — лечила людям зубы, — не обращала на меня внимания, бабушка возилась на огороде.

Сестрица не снисходила до меня, ни о чем не рассказывала, хотя меня очень даже интересовали и море, и корабли, и вообще, как она проводила там время целый месяц! До Михо я сам не желал снизойти и был дома совсем как в изоляторе.

Прошло несколько дней, и вспомнили наконец обо мне, заинтересовались моей персоной — все-таки наш он, куда денешь!

И вот вся семья уселась обедать. Молча поели, убрали, потом отец положил на стол целую пачку сигарет, а на нее спички. Зерно, придется сидеть, пока он не выкурит все сигареты, решил я. Отец закурил и обратил на меня свей взор:

— Что скажешь, Гио, как быть?

— Разумей он столько, своим умом жил бы, не глядел тебе в руки, — заявила бабушка отцу, давая мне понять, что в обиду не даст, крепко будет стоять за меня.

— С чем как быть, пап?

— С твоей учебой, о твоем будущем говорю. Пойдешь снова в восьмой?

— Пойду, а если и в будущем году опять задашь мне этот вопрос?

— Понятно. — Отец поднялся, спокойно положил в карман сигареты, спички и вышел на веранду.

— Куда ты? — забеспокоилась мама.

Бабушка тоже была поражена. Лица Михо и Нино ничего не выражали — оба застыли в одной позе, как на фото, и глядели друг на дружку.

Отец тут же вернулся в комнату. Он был очень сердит, но делал вид, что вовсе не из-за меня. Постоял возле стула, словно не мог сообразить — сесть или снова выйти.

— Садись, сынок, в ногах правды нет, — посоветовала бабушка и придвинула ему стул.

— Сесть — будто дадите слово сказать!

— А кто тебе закрывает рот рукой?

—

Вы тут все старшими себя считаете, и до меня не доходит очередь говорить.

— Как же все-таки быть? — спросила мама. — Сын он наш, не можем же рукой на него махнуть да из дому гнать, раз математику не любит!

Отец снова закурил, помолчал немного.

— Что ты сам решил, неужели совсем не думал все лето? — спросил он меня наконец.

— Как посоветуете, так и поступлю, — ответил я и взглянул на Нино.

Она отвела взгляд. Я посмотрел на Михо. Он улыбнулся мне.

— Отправим на пастбища овец пасти, — посоветовала бабушка.

— От него и там толку не будет! — вскипел внезапно отец. — К делу его подпускать нельзя! Положиться на него человек не может: лодырь везде лодыря гонять будет! Живет на всем готовом — кормят, поят, вот и распустился, разленился! Все лето точит меня это. Не знаю, что с ним будет, даже думать нет сил! Пустить его снова в школу, так ему двадцать лет понадобится на среднее образование и все равно человеком не станет… Да что тут говорить! Никакого чувства ответственности у него нет: как выйдет за порог, так не ведаешь, надумает домой вернуться или нет.

— А может, отправить его к Гураму в Манглиси? — предложила мама. — Может, хоть с ним будет считаться?

— Нет, это не выход, он и его измучает.

— Так как же нам быть, сынок, ты все дороги ему отрезал! — возмутилась бабушка. — Наши советы тебя не устраивают, сам ничего не можешь придумать! Ты у меня Соломон мудрый, вот и предлагай, укажи ему путь!

Отец промолчал. И тут Михо решил указать выход:

— Мы вместе будем ходить в школу. Что тут особенного: пускай идет снова в восьмой, я буду заниматься с ним!

— Иди отсюда, пока не получил! — заорал я, вскакивая.

— Вот пожалуйста! — развел руками отец.

Я опустился на стул и застыл.

— Нет, — покачала головой мама, — не выйдет из него человека.

— Это-то меня и мучает, — поддержал ее отец.

— Пап, — вмешалась наконец Нино, — пусть все-таки сам скажет, чего ему хочется, может, метит куда-нибудь? Не верю, чтобы у него не было сокровенного желания! Скажи, Гио, неужели хоть раз не мечтал стать летчиком или шофером, например… Тысяча профессий на свете!

— В космонавты мечу! — бросил я ей прямо.

— Да с тобой и говорить не стоит! — заявила она и больше ни слова не произнесла, кажется, даже не слушала больше.

Михо расхохотался, мама не удержалась от улыбки и отвернулась.

— Плакать надо, а вы смеетесь, потешаетесь! — рассердился отец. — Не видите, у мальчика ветер в голове гуляет! А ты-то что скалишься, чему радуешься! — напустился он на меня. — Неужели тебе не известно, бездельник, что космонавту больше других нужны знания! День и ночь учиться надо, читать надо! Ты думаешь, как наш сосед-шофер: с пустой головой присядешь к рулю — и все, айда! Как же, коврами устелят дорогу и под звуки литавр проводят до кабины!