Зеленые каникулы
Шрифт:
— Да что это вы в самом деле! У мальчика сорвалось с языка, а вы и рады, нашли себе дело! — оборвала отца бабушка. — Не для того тут сидим, чтобы отчитывать его и бранить. Раньше надо было вразумлять. В его годы и ты у меня не был Соломоном мудрым!
Я самодовольно вскинул голову и глянул на отца. Отец усмехнулся:
— Поддержку получил? Воспрянул духом?..
— Зря мы сидим тут в душной комнате, зря задыхаемся от жары! — заметила мама. — Воду толчем, больше ничего! Жарко. У меня сил уже нет говорить! Делайте что хотите! —
Михо подсел ко мне еще ближе.
— Весь свой век во всем себе отказывала, чтобы в люди вас вывести, — заворчала бабушка. — Всем детям образование дала. Теперь, на краю могилы, дом у меня полная чаща, да что с того? Сердце обрывается, как подумаю о Гио — не можешь бедного мальчика на путь поставить. Думала, подрастут дети, надеждой и опорой будут, а какая надежда на тебя — мальчику дорогу указать не можешь! Чего ждать от тебя! — Бабушка тоже встала, с трудом разгибая спину. И такой у нее был несчастный вид, что у меня сердце сжалось к зло взяло на себя…
Я соглашусь на все, пускай решают как хотят…
Только ступила бабушка за порог, отец окликнул ее:
— Послушай меня, мать!
Бабушка медленно вернулась:
— Хочешь сказать что?
— Да. Посиди немного.
Бабушка села, уставилась на него.
— Иди позови маму, — велел отец Михо.
Михо выскочил в кухню и привел маму. За ней вошла и Нино.
— Достань мой выходной костюм! — Отец встал, глянул на часы. — Через час будет автобус, я в Тбилиси поеду, и дальше еще, а пока схожу к председателю, отпрошусь. Будьте спокойны, укажу ему дорогу, наставлю на путь.
И так стремительно он вышел, спустился по лестнице и скрипнул калиткой, что никто ни о чем не успел спросить.
— Интересно, что он тебе готовит, — сказал Михо и оглядел всех по очереди.
Мама бросилась к гардеробу, мы с Михо вышли на веранду, а бабушка осталась сидеть за столом — поникла вся, задумалась моя бедная маленькая бабушка!
Отец мигом вернулся. Переоделся, переобулся, сказал, что приедет завтра вечером, и уехал, даже не попрощавшись.
Я места себе не находил, дожидаясь отца, аппетит потерял, а этого со мной еще не бывало. Что задумал отец?.. Даже ребята — Джумбер с Гелой — сразу заметили, что я не в себе.
Но пришел конец и ожиданию. Вечером следующего дня отец вернулся, спокойно вошел во двор, сказал всем: «Здравствуйте!», и только со мной, со своим, как они думают, непутевым сыном, поздоровался за руку:
— Как ты, старик, не соскучился без меня?
Это уже было добрым знаком.
Часть вторая
Мосты, мосты…
Поезд набит битком, на сиденьях людей больше, чем мест, а вдвое больше народу стоит в проходе! Когда мы сели в вагон, он был почти пустой, а в пустом вагоне, сами знаете,
Поезд мчится по Алазанской долине. Сломя голову несутся навстречу нам телеграфные столбы, на перекрестках — будки, а потом — мосты, мосты, большие, маленькие. За окном вагона оцепенелая от зноя равнина, а дальше за ней — устремившиеся к небу снежные хребты Кавказа.
В вагоне гул, все говорят! Чего только не узнаешь, если вслушаешься, — новости и анекдоты со всего света! Отец тоже смотрит в окно, молчит, задумался. Я вспоминаю вчерашний вечер.
Отец вернулся из поездки веселый, довольный. В хорошем настроении он бывает часто, но в этот раз его веселое настроение имело для меня совсем особенное значение. За ужином он даже веселился.
Мама удивилась.
— Интересно, — говорит, — чему ты радуешься?
— Радуюсь, потому что печалиться нечего! — заявил отец. Вид у него был очень довольный.
— Гонишь мальчика из дому и еще радуешься?
— Из дому я никого не гоню, а куда отправляю, очень даже хорошо знаю!
— Здесь он хлеба взять себе не может из шкафа, так разве присмотрит он за собой среди чужих людей?
— Присмотрит.
— Присмотрит! Как сбежит на другой же день да вернется, послушаю, что тогда скажешь.
Сестра моя весь вечер была грустная. У Михо наворачивались слезы. У бабушки тоже были мокрые глаза.
— Смотри, Гио, — говорила она мне, — не давай матери повода бранить отца.
…Утром, когда мы отправлялись на станцию, бабушка снова повторила:
— Смотри, Гио, не сбеги, не давай матери повода бранить отца.
А Гела, прощаясь со мной, сказал:
— Одного оставляешь на растерзание?
— Езжай со мной, если хочешь!
— Пустят меня, как же!
Джумбер дал мне новенький карандаш и наказал:
— Приедешь на место, поточи карандаш и подробно доложи, как тебе там понравится. Понял? Через три дня буду в Тбилиси, адрес мой знаешь?
— Ясно, знаю!..
— О чем задумался, сынок? — прервал мои воспоминания отец, кладя руку на плечо. — Может, переживаешь, что покидаешь дом?
— Об этом раньше надо было спрашивать! — чуть не сердито ответил я. — Что я, по-твоему, совсем тронутый, неужели не стану скучать без мамы?
Больше отец ничего не спрашивал, достал газету и нехотя раскрыл ее.
Не знаю, куда меня везет отец, что он мне уготовил? Правда, он упомянул при мне то ли школу, то ли училище какое-то, но я толком не расслышал. Переспрашивать не стал — все равно не скажет!
Через три часа мы были уже в Тбилиси. Отец оставил меня с вещами на перроне, а сам пошел брать билеты. Тут-то я и расстроился — думал, мы в Тбилиси останемся, а он вез меня куда-то дальше… Куда же?..
Через минут десять мы сели в другой поезд. Отец, видно, заметил по моему лицу, что я недоволен, и смилостивился: