Земля дождей
Шрифт:
Вообще, было бы хорошо, если бы писатель перед тем, как сесть за чистый белый лист, задумывался о том, что он скажет в случае, если после смерти на небесах Высшие Инстанции спросят его: «Ну, и чем ты отметился в этой жизни, литератор? Как её прожил? Что хорошего написал для своей эпохи и последующих поколений?».
Что должен будет ответить автор вот этой книги? «Да я как бы… вот… про тех двоих написал. Они кружатся вокруг пустяка… пустяк на пустяке и пустяком погоняет». Это останется отвечать писателям, которые
Таким писателям только и останется, что виновато свесить взгляд и самостоятельно пройти к двери с вывеской «АД для Писателей». Вот там всем про пустяк вокруг пустяка и рассказывать до скончания времён. Или попробовать исправиться и написать что-то поистине стоящее. Собственной кровью на плоти других грешников. Там таких наверняка много…
Тут моё сознание выхватило звук проезжающего поезда и отвлекло от вышедших на свободную пробежку мыслей. Внимание стало раздваиваться: откуда звук? Из книги? Но тут вроде про поезда — ни слова.
— У вас есть железная дорога? — поднял я глаза на Нику.
— Ага, — кивнула она. — Станция «Залиново».
Я прислушался к этому звуку, который пробивался сквозь шум дождя. Через несколько секунд раздался гудок.
Ника оторвалась от плиты и тоже стала слушать.
— Временами, когда я слышу поезда, — мечтательно произнесла она, — вот как сейчас, мне кажется, что ещё секунда — и я схвачу чемодан, побегу на станцию и куплю билет на первый же проезжающий наше село поезд. И уеду на нём. И не важно, куда. Главное — далеко-далеко.
— Так сильно хочется укатить отсюда?
— Иногда до безумия как хочется. Вся молодежь уже давно оставила это убогое место.
— Поверь, в больших городах нет никакой жизни. Это иллюзия. Там безумие и бешенство.
— Да… — вздохнула она и вернулась в готовке. — После смерти Вики я тоже всё больше склоняюсь к этому.
И, задумчиво помолчав минуту, посмотрела на меня:
— А что чувствуешь ты, когда слышишь поезда?
Я закрыл глаза и ещё раз вслушался в далёкий отзвук летящего по рельсам многотонного состава…
— Грусть, — ответил я.
— Вот и я о том же, — вздыхая, кивнула Ника. — Знаешь… может, это и глупо, но вечерами я иногда прихожу на перрон, сажусь на скамейку и смотрю, как составы приезжают и уезжают. В такие минуты, мне кажется, что с этими поездами уходит моя жизнь.
— Значит, ты ходишь туда, чтобы грустить?
— Глупо, правда? — улыбнулась она, опустив глаза. — Ходить и специально создавать у себя это ощущение тоски.
— По-моему, наоборот. В этом есть что-то… поэтическое.
Ника, пожав плевами, снова улыбнулась.
«Литературной красоты в последних фразах Ники действительно было гораздо больше, чем на всю эту книгу, — подумал я, метнув взгляд на книжонку. — Уф, зачем я её вообще читаю!»
Мы вкусно и сытно поужинали. Потом вернулись в комнату. Поленья в печи почти догорели,
Так и свечерело. Совсем незаметно, ибо темно было, в принципе, и днём. Как хлынул дождь — так и заволокло сумраком всё село. Теперь окончательное понимание вечера пришло благодаря настенным часам, висевшим около печи.
— До утра тепла хватит, — сказала Ника и принялась расстилать мне кровать.
Через минуту из малюсенькой спальни зазвонил мобильный телефон. Ника вышла за шторку и очень долго с кем-то разговаривала полушёпотом. Я в это время отложил журналы, встал, подтянулся к потолку и хрустнул суставами спины. Затем разделся, лёг, укрылся одеялом и под треск догоравших дров стал смотреть на светящую бледно-жёлтым светом лампочку, свисавшую с потолка на скрюченном проводе.
Вскоре рядом с лампочкой что-то замелькало. Бабочка. Чёрная-чёрная, как подкрадывающаяся за окном осенняя ночь. Я удивился. Интересно, откуда она здесь такая?
Бабочка порхала вокруг лампочки, едва касаясь её и тут же отлетая на небольшое расстояние. Она пыталась прижаться к лампочке, но её температура не позволяла. Жар стекла был смертельным. Но бабочка словно совершенно не желала этого понимать. Она усердно продолжала кружиться вокруг лампочки, стараясь приблизиться к ней вплотную — и остаться живой.
Прекрати, прошептал я бабочке. Прекрати это делать. Она ведь вся горячая. Она убьёт тебя. Лети лучше в ночь. Твой окрас спасёт тебя. Тебя никто не заметит. Под покровом ночи ты будешь тайной. Никому не известной, неразгаданной тайной. И это — твоё спасение. Лети же.
Но бабочка меня не слушала. Она стремилась к свету внутри стекла, как к единственному спасению, несмотря ни на что. Несмотря на боль, которую наверняка испытывала, прикасаясь к раскалённому светилу…
А ведь я — как эта самая бабочка. Однажды вылупился из кокона, но почему-то оказался чёрным — инаковым, другим, слишком не для этого мира. И тоже отчаянно трепыхаюсь всю свою жизнь, обжигая свои крылья, от которых, пожалуй, уже давным-давно ничего и не осталось… Но нужно сделать последний шаг. Шагнуть на Свет. Обгореть окончательно, чтобы, наконец, всё это завершить…
Спустя полчаса вышла Ника.
— Извини, что так долго, — произнесла она.
— Всё нормально.
— Тебе, наверное, интересно, с кем я говорила?
— Да нет…
— Это мой бывший.
— Мм…
— Он не очень обрадовался, узнав, что у меня дома какой-то парень… Пришлось объяснять.
— Ну не удивительно.
Ника выключила свет и подошла к окну. К нему, сквозь нескончаемые полосы дождя, пробивалось мягкое голубое свечение. Его зарождал фонарь, освещающий часть улицы Советской.