Земля надежды
Шрифт:
— А деревья? — подсказал Джонни.
— Если они вырастут, — осторожно сказал Джон. — Вот это может оказаться самым лучшим деревом из Виргинии. Это клен, виргинский клен. Из него можно получать сахар. Если весной, когда начинают двигаться соки, сделать надрез на стволе, будет идти сок. Его собирают, кипятят, и получается грубый сахар. Очень весело, когда в лесу разводят небольшой костер, кипятят сироп, а все дети слизывают пролившиеся капли и бегают вокруг с липкими мордашками…
Он замолчал. Он не мог рассказать своему мальчику
— А листья осенью краснеют, становятся сочного, великолепного алого цвета, — закончил Джон. — А это — кампсис укореняющийся, декоративная лиана. Когда я построил себе дом, я посадил одну у двери. Растет быстро, как жимолость. Думаю, сейчас уже поднялся до трубы на крыше — если не обрушил весь дом. А вот это росло у меня с другой стороны от входа — виргинская деревянистая лиана, похожа на жимолость. Но лучше всех будет тюльпановое дерево.
Джон дотронулся до саженцев, заботливо посаженных под прикрытием стены. Деревца уже выбросили блестящие, глянцевые темно-зеленые листики на кончиках веток.
— Бога молю, чтобы у нас получилось вырастить их здесь. Они бы очень украсили английские сады.
— И они будут красивее, чем наши каштаны?
Джонни назвал дерево, которое у Традескантов всегда было самой высшей мерой красоты.
— Это единственное дерево, которое я когда-либо видел, способное сравниться с каштаном твоего дедушки. Поверь мне, Джонни, это удивительно красивое дерево. Если мне удастся вырастить тюльпановое дерево и продать его садовникам в Англии, как дед вырастил конский каштан, тогда получится, что мы вдвоем очень неплохо поработали — он и я.
— А что же тогда останется делать мне? — спросил Джонни. — Он путешествовал на восток — в Россию, и на юг — к Средиземному морю. Ты уехал на запад, в Америку. А что же осталось мне?
— Ах, — с тоской вздохнул Джон. — Тебе еще так много предстоит увидеть, Джонни. Ты даже не представляешь себе, какая там огромная страна, как издалека текут реки из глубины материка, как высоко вздымаются там горы и как широко простираются луга. А за теми горами, говорили мне, снова равнины, луга, реки и снова горы. Внутри страны есть озера с пресной водой, огромные, как море. Такие обширные, что там бывают шторма, которые разгоняют волну, и она обрушивается на берега. Там еще так много можно увидеть — когда вырастешь и будешь готов отправиться в путешествие.
— А если ты снова поедешь туда, ты возьмешь меня с собой? — спросил Джонни.
Традескант замешкался только на мгновение, подумав об Аттоне, Сакаханне и всей той, другой, чужой жизни. Потом он посмотрел на смышленое, живое лицо сына и подумал, с какой гордостью он покажет его Аттону и скажет: «А вот мой сын». Джонни не был похож на дитя повхатанов, он не был мальчиком с коричневой кожей и темными глазами, много умевшим и с удивительной внутренней дисциплиной. Но он был ребенком ничуть не менее прекрасным — английским мальчиком, светловолосым, круглолицым и с солнечной
— Да, — просто ответил он. — Если я поеду туда снова, я возьму с собой и тебя. В следующий раз это будет наше с тобой совместное приключение.
— Мы можем уехать, когда король вернется к власти, — твердо сказал Джонни.
— Мммм…
Джон ушел от ответа.
— Но ведь ты все еще на его стороне? — напирал Джонни. — Я знаю, что большую часть войны тебя здесь не было, но ты ведь был с ним, когда он поднял свой штандарт, и ты все еще человек короля, ведь правда, папа?
Джон посмотрел на решительное лицо сына и опустил руку ему на плечо.
— Мне трудно сказать что-либо определенное, — сказал он. — Я — человек короля в том смысле, что мой отец был его садовником, и я тоже. Я не забываю, что большую часть своей жизни служил ему и вообще при дворе. Но я никогда не думал, что он безупречен. В отличие от многих других и в отличие от его желания. Я видел, как он совершал ошибки, слишком много ошибок. Я слышал слишком много чепухи из его уст, слишком много, чтобы верить в его безупречность. Я думал, что он — дурак, иногда даже злобный дурак. И я не считаю, что он стоит всего лишь ступенью ниже Бога.
— Но он все равно король, — настаивал Джонни.
Джон безропотно кивнул:
— Все равно король.
— Если он пришлет за тобой, ты пойдешь?
— Если он пришлет за мной, мне придется идти. Я буду связан честью и долгом, если он пришлет лично за мной.
— А меня возьмешь?
Джон на мгновение замешкался.
— Это бремя, которое я не хотел бы возлагать на тебя, сын мой. Если он не сохраняет за собой обладание садами в королевских дворцах, тебе нет нужды называть его господином.
В карих глазах Джонни сверкала категорическая убежденность.
— Но я мечтаю назвать его своим господином, — сказал он. — Если бы я был там, когда он поднял знамя войны, я бы никогда его не покинул. Я ужасно боюсь, что все закончится до того, как я смогу пойти служить ему, и я все пропущу.
Джон хрипло и отрывисто рассмеялся:
— Вот ужас-то будет, если ты все пропустишь.
В тот вечер Джон просунул голову в дверь спальни Эстер и увидел жену, преклонившую колени в ногах кровати. Он молча ждал, пока она поднимется и заметит его, стоявшего в дверях.
— Я пришел спросить, можно ли мне спать здесь.
Она легла в постель и с самым серьезным видом приподняла для него одеяло.
— Конечно, — сказала она. — Я — твоя жена.
Джон стащил с головы ночной колпак и вошел в комнату.
— Я не хочу, чтобы ты пустила меня к себе в постель только из чувства долга, — осторожно выговорил он.
— Хорошо.
— Я бы хотел, чтобы между нами были тепло и нежность.
— Хорошо.
— Я хочу, чтобы ты простила меня за то, что я уехал и бросил тебя здесь одну, без защиты, и за то, что я был с другой женщиной.