Земля надежды
Шрифт:
Он побрел к берегу, Джон последовал за ним. На галечном берегу был разложен небольшой костерок, рядом с ним лежала куча крошечных табачных листьев. Аттон взял раковину галиотиса, достал из кучки лист, зажег его от одного из тлеющих угольков и, дуя на искру, пошел назад к реке, неся в вытянутой руке горящий лист и раковину под ним, чтобы собирать священный пепел. Он повернулся к солнцу и пробормотал молитву.
Джон точно скопировал его и тоже произнес нечто очень близкое к молитве, призывая взойти солнце, чтобы олень хорошо ел и был счастлив, чтобы дождь шел и растения росли, чтобы жестокий бог Окии не гневался и чтобы племя легко ступало
Там ждала Сакаханна, ее лицо было серьезным. Когда Джон подошел к подержанной одежде из оленьих шкур, которую ему дали при появлении в деревне, она молча покачала головой и протянула ему новенькую набедренную повязку из мягкой новой кожи и маленький замшевый фартучек, изящно изукрашенный.
Джон улыбнулся, припомнив ту маленькую индейскую девочку, впервые показавшую ему индейскую одежду, и то, как он не хотел расставаться со своими штанами. Она сощурила глаза, но губы ее не улыбались, она не говорила ни слова. Момент был слишком торжественным для слов.
Джон шагнул вперед и позволил одеть его так, как она хотела, затем позволил ей и Муссис разрисовать его красной мазью из медвежьего жира так, что кожа стала такой же красной в сером сумраке рассвета, как их собственная.
Из деревни доносился грохот барабанов, рассыпавшийся постоянным, настойчивым ритмом.
— Пора, — сказал Аттон. — Пошли, Орел. Настало твое время.
Джон повернулся, ожидая увидеть смеющееся лицо Аттона, произнесшего это имя, но взгляд воина был непоколебимым, а лицо — торжественно мрачным. Не было даже намека на улыбку.
— Мое время? — неловко переспросил Джон.
Сакаханна повернулась и пошла к деревне впереди них, но, когда они подошли к танцевальному кругу, она отстала и присоединилась к толпе женщин, ждавших в сторонке. Они окружили ее, взявшись за руки, и теперь она была в центре круга из женщин, соединивших руки, как сельский танцор в центре хоровода.
Джон оказался окруженным воинами, его вчерашними друзьями. Но никто из них не приветствовал его улыбкой. Их лица были неподвижными и твердыми, будто вырезанными из мореной древесины. Джон переводил взгляд с одного лица на другое. Они больше не казались друзьями, они казались скорее врагами.
Занавесь на двери в вигвам вождя откинулась, и старик вышел. Он был одет в костюм, вселяющий ужас, целиком сделанный из птичьих перьев, сшитых между собой так искусно, что Джон не мог заметить ни швов, ни ткани. Вождь выглядел как человек, превратившийся в темную, лоснящуюся птицу, он вышагивал на длинных ногах высокомерной поступью брезгливой цапли. За ним шли двое других старейшин в черных накидках, на которых поблескивали агатовые бусины. Накидки, увешанные амулетами и ожерельями из меди и раковин галиотиса, позвякивали при ходьбе.
Повинуясь жесту украшенного богатой резьбой копья вождя, два молодых воина неуклюже вышли из его дома, неся что-то низкое и квадратное. На секунду Джон вообразил, что это какая-то опора, подпорка или пьедестал, на котором вождь будет стоять и с которого будет обращаться к своему народу. Но потом он увидел, что в центре была выемка для подбородка, и дерево было грубо обрублено со всех сторон топором. С чувством тупого ужаса Джон понял, что это было на самом деле. Он достаточно часто бывал в Тауэр-Холле и был способен узнать плаху по ее виду.
— Нет! — закричал он и отшатнулся.
Но вокруг стояла
На лице вождя с клювоподобным носом появилась жестокая улыбка, его темные перья колыхались, будто он был английским вороном, проделавшим весь этот путь, чтобы выклевать у Джона глаза. Джон услышал свой крик, восстававший против несправедливости происходящего. Зачем было спасать его, когда он страдал от ожога и от отравления, когда он умирал от голода, зачем было приводить его сюда, а после всего этого отрубать ему голову? Но потом он вспомнил умные речи жителей Джеймстауна и понял, что у этих людей нет разумных причин для того, чтобы вести себя так, а не иначе, что ими руководит только злое озорство и бессмысленная жестокость, что вместо спорта у них пытки, а кровь они проливают ради развлечения.
И тогда он подумал, что удар топора просто милосерден по сравнению с тем, что можно распороть ему брюхо и выпустить кишки, или снять скальп, или разорвать на части, или бросить на муравьиную кучу. Мысль обо всех этих ужасах заставила его вскричать «Сакаханна!» и подпрыгнуть вверх, чтобы увидеть ее, пойманную в ловушку так же, как и он, ее бледное лицо, искаженное отчаянием, умоляющую окружающих ее женщин выпустить ее, беспрестанно ищущую его взглядом и выкрикивающую его имя.
Воины схватили Джона за руки, не давая ему ни малейшего шанса вырваться, и отконвоировали его к плахе. Джон брыкался и ругался, но они крепко держали его и силой склоняли голову все ниже и ниже, пока подбородок не встретился с безжалостной прохладой умело обработанного дерева, Джон ощутил, что его тело узнало место своей смерти.
— Боже, прости мне грехи мои, — прошептал Джон. — И даруй благополучие моим детям и Эстер. Прости меня, Господи, прости меня, Господи.
Чтобы не видеть весь этот ужас, он закрыл глаза, но тут же открыл их снова и взглядом поискал Сакаханну. Женщины отпустили ее, и она стояла среди них как вкопанная, с лицом таким же белым от ужаса, как и у англичанина.
— Сакаханна, — тихо сказал Джон.
Он попытался улыбнуться ей, уверить ее в том, что даже сейчас между ними не было ни вражды, ни сожалений, ни упреков. Но он понимал, что все, что он может сделать, — это оскалить зубы в улыбке, а все, что она может видеть, — это его череп под растянутыми в неестественной улыбке губами, что скоро, когда обдерут кожу со лба, снимая боевой трофей — его скальп, она увидит белую кость его черепа.
Воины почувствовали его капитуляцию, отчего давление на спину и шею постепенно ослабло. Джон повел глазами в сторону, чтобы увидеть палача и его топор. Но вместо этого увидел громадную, красиво сделанную боевую палицу. Ее держал индеец, ожидавший сигнала выступить вперед и раздробить голову Джона на куски.
И тогда отвага покинула его окончательно, он почувствовал теплую влагу, струившуюся по ногам. Он услышал слабый жалобный стон и понял, что это его ужас плачет его собственным голосом. Вождь поднял богато украшенное церемониальное копье, черные перья на рукавах прошелестели, как крылья. Как черный ангел, он стоял между Джоном и встающим солнцем, и лицо его было исполнено радости.