Земля надежды

Грегори Филиппа

Джон сделал глубокий вдох. Ламбет казался так далеко, Эстер была для него мертвее, чем даже первая жена, Джейн. Его собственные дети наполовину забыты. Пульс в его крови, барабанная дробь в ушах были по Сакаханне.

— Да, хочу, — сказал он.

Быстрее, чем мог уловить взгляд, как бросок змеи, вождь схватил запястье Джона, вывернув его так, что Джон упал на колени перед гипнотизирующими взглядами трех стариков. Боль прострелила руку Джона до самого плеча, хватка на запястье была такой мощной, что

он вынужден был оставаться на коленях.

— Против своего собственного народа? — потребовал ответа вождь.

— До этого не дойдет, — задыхаясь, выговорил Джон.

Он чувствовал, что кости в его руке уже начали гнуться, еще чуть-чуть больше давления, и они сломаются.

— Я знаю, что они плохо обращались с вашими людьми, но теперь у них есть земля, которую они хотели, и до войны дело не дойдет.

— Они гнали нас, как беспомощных оленей, — сказал вождь, не ослабляя хватку. — Они будут гнать нас прочь все дальше и дальше каждый раз, когда им понадобится еще немного земли. Разве не так?

Джон не осмеливался ответить. Он чувствовал, что по спине побежал пот, а мышцы в руке вопили от боли.

— Не могу сказать.

— Они используют землю и бросают ее, как свинья в хлеву, так ведь? Они поганят землю, и потом она уже ни на что не годится. А значит, им нужно будет все больше и больше земли, и потом еще больше?

Внезапно вождь отпустил Джона, и он рухнул лицом вниз на тростник, устилавший пол, кусая губы, чтобы не закричать. Он не мог сдержать свое частое и тяжелое дыхание, судорожно вздыхая, как ребенок, которому больно.

— Значит, придет время, когда все притоки на реке и все высокие деревья увидят англичанина, вбивающего вешки на границах своего участка?

Джон сел на корточки, ощупал предплечье и плечо.

— Да, — вынужден был согласиться Джон.

— Значит, когда ты говоришь, что ты — наш брат, ты должен понимать, что мы потребуем от тебя поступать как наш брат. Ты умрешь с нами, когда мы будем бежать вперед. Твои руки будут красны от крови белых людей. И их скальпы будут привязаны к твоему поясу.

Джон подумал о Хобертах в маленькой хижине, спрятанной под деревьями, о постоялом дворе в Джеймстауне, о служанке в доме губернатора, о грубоватой доброте плантаторов, о лицах эмигрантов, полных надежды, когда они впервые вступают на причал. Вождь хлопнул в ладоши, раздался резкий, звенящий звук.

— Я знал, что ты не сможешь это сделать, — заметил он, встал и вышел из дома.

Джон с трудом поднялся на ноги и в три прыжка бросился за ним. Один из стариков выставил костлявую ногу, Джон споткнулся и снова рухнул головой вперед, на шкуры, набросанные на полу.

— Лежи тихо, англичанин, — сказал старик, его речь была безукоризненна, дикция по-оксфордски чиста. — Лежи тихо, как дурак. Ты что, думаешь, мы отдадим

тебе нашу дочь, тебе, человеку с половинкой сердца?

— Я люблю ее, — сказал Джон. — Клянусь.

Старики медленно поднялись на ноги.

— Любить недостаточно, — сказал один. — Еще нужны обычаи и родство. Люби ее сколько хочешь. В этом нет стыда. Но выбирай свой народ и оставайся с ним. Вот тропа храбрых.

Не сказав больше ни слова, старики вышли, их босые ноги прошли в дюйме от лица Джона. Он лежал на шкурах, являя собой символ падения человека, он позволил им пройти мимо него.

Темнело. Джон лежал смирно. Он не заметил, как сгустилась тьма, как тени расползлись по стенам.

Он слышал отдаленный звук пения и знал — обед приготовлен и съеден, племя Сакаханны собралось на площадке для танцев. Там они поют под луной, призывая хорошую погоду, призывая к себе стада оленей, призывая рыбу в свои ловушки, призывая семена подниматься из земли сильными и высокими ростками. Джон лежал на шкурах лицом вниз. Он не плакал и ничего не желал. Он понимал свою собственную пустоту.

В дверях появился огонек, горящий прутик свечного дерева, такой же яркий, как свеча из лучшего воска в Лондоне. За огоньком, наполовину освещенная, наполовину в тени, стояла Сакаханна.

— Ты сказал им, что не хочешь меня? — спросила она от дверей.

— Я не прошел испытание, — сказал Джон.

Он сел и потер руками лицо. Он ощущал безмерную усталость.

— Они сказали, что я должен буду сражаться против моего народа… и я не смог согласиться на это.

— Очень хорошо.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Сакаханна! — крикнул он, отчаяние и страсть в его голосе заставили бы остановиться любую женщину, но только не женщину из племени повхатанов.

Она даже не замедлила шаг. Поступь ее не стала тяжелее. Она ступала так же легко, как будто собиралась присоединиться к танцу. Джон вскочил с пола и бросился за ней. Она наверняка слышала, что он помчался за ней, она с девичества знала ритм его походки, но она не замедлила шаг и не обернулась. Она шла по узенькой улочке к своему дому, не замедляя шага, отодвинула оленью шкуру, занавешивавшую вход, и, не оглянувшись, скользнула внутрь.

Джон резко остановился и почувствовал острую необходимость заорать и заколотить кулаком по стене легкого, красиво сделанного дома. Он вздохнул, его вздох был больше похож на рыдание, и повернул к танцевальному кругу.

Они танцевали для радости, это не было религиозной церемонией. Он сразу распознал это, потому что вождь сидел на низком стуле и на плечах у него была только обычная накидка для тепла, а вокруг шеи не было ожерелья из священных раковин галиотиса. Он хлопал в ладоши в ритм музыке барабанов и флейт и улыбался.